— Вернемся? — спросила Нина.
— Неудобно, опаздываем. Петя, пойдем с нами к Карелиным, я там напишу ответ.
Не помню дороги, не помню, где жили Карелины, не помню — шли мы или ехали — наверное, все это вылетело из памяти от поджидавшего меня сюрприза. Дверь открыла Карелина. Федя сказал, что ему нужно написать записку.
— Нет, я тут напишу.
В передней стоял столик. Карелина пошла за чернилами и не закрыла за собой дверь. Я увидел трех мужчин за столом с картами в руках. Один — Карелин, другого не знаю, третий... глазам не верю, вопросительно смотрю на Федю. Федя улыбается:
— Узнал? Это был Маяковский. В это время, глядя в карты, он сказал:
— Два дамца, два самца, посредине гвоздик.
Вошла Карелина и закрыла за собою дверь. Федя написал записку, и я ушел. Говорили, что Маяковский читал и свои украинские стихи. Наверное, я их читал или слышал, потому что запомнилась такая строчка: «Україна — це не гопак».
Младшая Галя-мизинчик, так ее в детстве называли сестры и братья, родилась 1 июня 1898 года. Сохранила до смерти тесную дружбу с двумя соученицами по гимназии, часто у них бывала, и они с мужьями — у нас, но, обремененные семьями, реже. Замуж не вышла, работала и помогала Лизе и в шитье, и по хозяйству. Из всех папиных сестер Нина и Галя были наиболее близки между собой, и, бывая у Майоровых, Галя нередко оставалась там ночевать. Один папин знакомый подарил мне какую-то настольную игру, но только Галя соглашалась в нее поиграть. По справкам, которые неоднократно требовались, считалось, что я на Галином иждивении.
В школе занимался всегда во вторую смену, с часу дня. Уроки готовил по вечерам — не было уверенности, что из-за домашних дел успею приготовить утром. Да с утра и стол нужен был Лизе — она на нем кроила, а другого стола или свободного места, куда можно было бы его поставить, не было. Иногда приходила Нина — помогала кроить. За этим же столом завтракали, обедали и ужинали. Между обедом и ужином, а иногда и после ужина, за столом засиживались. Сережа сидел с бумагами, которые приносил с работы, и что-то писал. Когда я подрос, он иногда просил меня переписать начисто. Галя занималась какими-то подсчетами и выборками для своего ЦСУ, которые выполняла дома за дополнительную плату. Бабуся, кончив с Лизой возиться на кухне, читала Евангелие. Лиза и папа, если не строчили на машинах, то читали — папа за столом, Лиза — лежа на кровати. И я — за уроками. Когда по радио шла интересная передача — надевали наушники. Кончал уроки, встречал взгляд отца и, никуда не денешься, — принимался за немецкий. Немецкому языку учил папа. Ни от какой работы, ни от каких поручений я не отлынивал, а от немецкого пытался увильнуть. Не тут-то было! Папа занимался со мной регулярно, заставлял учить слова, стихотворения, пословицы и читать. Грамматике не учил, только разговорному языку.
В 13—14 лет я говорил с папой по-немецки, знал много стихов, пословиц и читал, понимая текст.
Сережа любил вкусно поесть, а Лиза умела готовить и любила угощать. Нигде я так вкусно не ел, как на Сирохинской. Сережа иногда, и не поймешь — серьезно или в шутку, говорил:
— Уверяю вас, и Сталин в Кремле не ест такого борща.
По праздникам, а иногда и в воскресенье, к обеду приезжали Резниковы и Майоровы, приходил Михаил Сергеевич, бывало — и еще кто-нибудь. За раздвинутым столом всегда оживленно.
В детском доме зима запомнилась морозной, с ярко-красными закатами, голубыми, розовыми, фиолетовыми полосами и пятнами на снегу, которые я много раз старался воспроизвести цветными карандашами. А следующая зима была неустойчивой: два-три морозных дня с колючим воздухом, за ними — пара дней мягких — легко дышится, и хорошо лепятся снежки, потом — пасмурный или туманный день, снег чуть подтаивает, на дорогах — коричневое месиво, ночью сыплет снег, а на утро снова мороз, на тротуарах — узкие длинные полосы льда — скользанки, раскатанные не только детьми, но и взрослыми.
Папа, Лиза, Сережа и я идем в гости на елку, и я все время выбегаю вперед, чтобы прокатиться на скользанке. Упал, увидел, что скользанка посыпана печной золой, и пришел в негодование.
