Рассказал что знал. Пекса поинтересовался Птицоидой. Рассказал, как встретила меня его мама, и о своих предположениях — почему она ко мне так стала относиться. Пекса переспрашивал подробности, а потом сказал:
— Ты ошибаешься. Сужу по себе. Я все не решался к вам зайти — не хотел компрометировать своим знакомством...
— Пекса, да как ты мог подумать?!
— Подожди! Тебя и так уже из института выгоняли. Да подожди ты! Я не сомневаюсь в очень хорошем отношении ко мне твоей семьи. Но в этом деле ведь контакты со мной на самом деле могут здорово подвести. Такая теперь жизнь. Боюсь, как бы и в семье Птицоиды не случилось чего-нибудь такого, что и они боятся навредить тебе своими контактами. Они же порядочные люди. Ты больше не делал попыток встретиться с Птицоидой?
— Нет. Только когда возвращаюсь домой, так хочется услышать, что приходил Птицоида.
— Это другое дело. Ну, прощай, Гарилоида!
— Прощай?
— До лучших времен, если только доживем.
На другой день, когда Сережа сидел один над бумагами, я спросил его — правда ли, что приговор без права переписки означает смерть.
— Так говорят. А Пекса об этом знает?
— Знает. А мать не знает и гонит Пексу в Москву.
Сережа взялся за голову и издал странный звук, что-то среднее между стоном и рычаньем.
После экзаменов была обмерная практика: обмеряли, и по обмерам вычерчивали памятники архитектуры. Кто выехал в другие города, кто производил обмеры в Харькове. Мне вместе с одним соучеником досталась бывшая церковь харьковского университета. Во время практики Наташа Кунцевич приходила к нам домой, меня не застала и передала просьбу зайти к ним. Оказалось, что после плавания в Арктике приезжает Коля, и его многочисленные харьковские друзья-приятели, которых я никогда не видел, просят, очевидно по рекомендации Наташи, к приезду Коли как-то оформить квартиру Кунцевичей. Я не помню, какое я придумал оформление интерьеров, кажется — никакого, но снаружи к моменту появления Коли над подъездом оказался предлинный плакат «Добро пожаловать в тихую гавань после бурных скитаний», а на наружной стене рядом с дверью была прикреплена мраморная доска от умывальника с надписью золотом (золотистой охрой), сообщающей о том, что в этом доме с такого-то по такое-то время жил будущий великий мореплаватель Николай Алексеевич Кунцевич.
С Гориком мы по-прежнему дружны, с Колей у меня — никаких отношений, ни плохих, ни хороших. Наверное, сказывались большая, чем с Гориком, разница в возрасте, влияние семей, в которых мы росли, разная обстановка в стране, когда мы взрослели, да мало ли что. Но мы считали долгом поддерживать родственные отношения и время от времени встречались, иной раз втроем — Коля, Горик и я. Наши встречи приятны Вере и безразличны Гореловым.
Не помню, какая была вывеска в Короленковском переулке: ресторан, закусочная или еще что-нибудь подобное. В большом помещении многолюдно, накурено и шумно. Не видно женщин, подают пиво, но это не пивная: Коля, Горик и я закусываем водку мясным горячим блюдом. По сути, это трактир. Нам с Гориком интересно — что за человек этот красивый парень, арктический моряк, судовой механик. Мы больше молчим и наводим Колю на рассуждения. А рассуждает он охотно и с апломбом дает понять, что он — ленинградец: «У нас в Ленинграде шею бреют только ломовые извозчики». Но, хмелея, сползает с питерского произношения (что) на южное (шо). Он, если и не оправдывает всего, что творится в стране, то и не осуждает. Прет из него такая философия: ему хорошо, значит — все хорошо, старайтесь, чтобы вам было хорошо, и все будет в порядке.
— Коля, ты член партии? — спрашивает Горик.
Кандидат. Когда расходимся, Коля говорит, что под выходной устраивает дома для своих друзей мальчишник, — сестра уйдет ночевать к подруге, — приглашает и нас. С Колей мне по дороге, но нам с Гориком хочется поговорить, и я иду его провожать, обсуждаем идти или не идти на мальчишник — и хочется, и почему-то не хочется. Конечно, там будет шикарная выпивка и хорошая закуска — моряк кутит, так как же нам, студентам, не выпить на дурака? Значит, пойдем.
