— У них же, кажется, есть домработница, — говорит Горик. — Значит, он и ее куда-то отправит?
— Домработницы уже нет.
Мы не ошиблись: был богатый стол. Народу много, и заметно — они хорошо друг друга знают. Сначала мальчишки держались солидно, разговаривали тихо, изредка, подняв какую-нибудь из бутылок, рассматривали на ней этикетку и ее на свет и ставили на место с таким равнодушием, будто их уже ничем не удивишь. Мы с Гориком сели рядом.
— Только не разбрасываться, — сказал я. — Что-нибудь одно.
— Тогда водку.
Выпили за Колю, и постепенно в разных концах стола стал нарастать гул голосов. Прошло какое-то время, и нам с Гориком чтобы разговаривать приходилось наклоняться друг к другу. Кто-то прокричал: «Тихо! Шпана, ша!! Против нас стоял парень и держал за ножки перевернутый примус.
— Кур разделывают так, — сказал он, когда стало тихо, поднатужился и оторвал от примуса ножку, обрызгав стол керосином. Сквозь смех слышен чей-то голос:
— Ты давно на бойне работаешь?
— Не собираюсь отбивать у тебя кусок хлеба. Вспыхнула перебранка.
— Ребята уже набрались, — сказал я.
Черт с ними! — сказал Горик. — Это он тренируется для работы в НКВД. Мы захохотали. Прошло еще какое-то время, и стало значительно тише. Посреди комнаты стоял Коля в окружении ребят и что-то им показывал. Раздались возгласы: «Ух, ты!»... «Настоящее золото?»... «Дай-ка подержать». «Открыть можно?»... Кто-то спросил:
— Откуда они у тебя?
Это — отца. Мы подошли к стоявшей группе. По рукам ходили золотые карманные часы. Они были массивные, с золотой цепочкой. Ребята, посмотрев часы, возвращались за стол. После того, как вернулся к столу Горик, Коля и я остались вдвоем. Я открыл крышку, под ней другую, несколько секунд смотрел на работающий механизм, закрыл обе крышки, открыл с другой стороны, несколько секунд смотрел на циферблат, потрогал щербинку на стекле, закрыл крышку, протянул часы Коле и, хотя видел часы впервые, тихо спросил:
— Торонько?
— Почему ты так думаешь? — так же тихо спросил Коля.
— А я жил у них.
— Я тебя очень прошу — никому не говори.
— Об этом можешь не беспокоиться — зачем мне говорить? — Я вернулся за стол, а Коля пошел с часами вглубь квартиры.
Прошло еще какое-то время. Я почувствовал, что хмелею, и сказал Горику:
— С меня хватит.
— Кажется, и с меня.
Мы пошли по квартире и в соседней комнате остановились возле широкого кожаного дивана. На нем я когда-то спал, когда жил на Сирохинской, а ночевал у Кропилиных. На нем умер дед Николай.
-– Настоящий тургеневский самосон, — сказал Горик. — Поехали!
Мы улеглись, и все вокруг меня поплыло. За дверью завели патефон, и Лемешев запел: «Обуяла тарантелла». Он пел «абуяла», иголку заело, и повторялось только «Абуяла». То ли запись неважная, то ли пластинка заигранная, то ли дикция нечеткая, и «Абуяла» воспринималось как вопрос в нецензурной форме. Мы засмеялись. За дверью взрыв хохота заглушил Лемешева, а потом — восторженный, переходящий в визг, голос:
— Не надо дальше! Давай сначала. Повторялось и повторялось.
— Ну, это уже патология, — сказал Горик. Под это повторение я заснул.
Меня разбудил Горик. Тишина. Светает. Возле нашего дивана — головы спящих. Спят на полу и в других местах комнаты.
— Давай их напугаем, — тихо говорит Горик. — Будто нам плохо после выпивки, и мы вот-вот... Понял?
— Не услышат.
— А мы попробуем.
Мы нагнулись над спящими и застонали. Никакого впечатления. Горик заревел. Кто-то из спящих возле нас замычал, кто-то перевернулся на другой бок. Но один из спящих поодаль сел и крикнул: «Черт знает что!» Горик перешел на тихий стон. Проснувшийся за ноги оттаскивал спящих от дивана, к нему присоединился еще один. Горик и я лежали на диване и как бы во сне тихо стонали.
Когда я проснулся, было совсем светло. Сел и прислушался. За открытыми окнами — тишина, если не считать чириканья воробьев, значит еще очень рано. Рядом сел Горик.
— По домам? — спросил он.
— В самый раз. Горик, лукаво улыбаясь, стал показывать на спящих и стоящую возле каждого обувь.
— Давай спрячем.
— Да зачем тебе это?
— А разве тебе не хочется? Ну, давай.
Мы подняли сиденье дивана, увидели разостланный брезент, под ним — рядно, под рядном — старое ватное одеяло, под одеялом — всякое тряпье.
