На занятиях по рисованию художник указывал недостатки и достоинства в наших работах. Моими обычными недостатками были ошибки в рисунке (художник говорил — вранье) и вялые краски (художник говорил — робкие). С наступлением тепла мы вышли на натуру — писали пейзажи, и художник стал отмечать в моих работах и достоинства: умение выделить главное, удачное разграничение ближних и дальних планов, чувство пространства и воздуха. На выставке студенческих работ, устроенной в конце года, я увидел и две свои акварели. Подошел Миша Ткачук и впервые после моего восстановления заговорил со мной.
— Петя, я тебя не узнаю. Что случилось? – Разучился рисовать.
— Как это может быть?
Как видишь. Учебный год закончился геодезической практикой — мы вели съемку территории в конце Журавлевки, вблизи речки. Погода стояла жаркая, и практика была веселой. Женя Курченко в одних трусах разъезжал на чьем-то велосипеде, щелкая возле нас бичом, иногда и по нашим спинам, и покрикивал: «Вы у меня полодырничаете!» или «Ну, ти, ге велике плюс ге маленьке, хiба так працюють!» Пожилой добродушный преподаватель геодезии, руководивший практикой, снисходительно посмеивался. Шел 1937-й год.
Дома слышу короткие сухие сообщения об арестах: у кого арестовали сотрудника, у кого — начальника, у кого — родственника, у кого — знакомого... И никаких комментариев, разве что Сережа скажет «Ну, дожились», или Лиза — «Час от часу не легче». Никого из арестованных я не знаю. В институте разговоров об этом не услышишь.
Галя вернулась от Надежды Павловны поздно вечером, — Лиза уже беспокоилась, — не снимая пальто, села рядом со мной, поставила локти на стол и обхватила голову ладонями.
— Устала? — спросила Лиза.
— Арестовали Надиного мужа.
— О, господи!
— За что? Какой он враг народа? Что он — яд вместо лекарства больным подсовывал?
Ну, была у него когда-то аптека, так когда это было?
Из своей спальни вышел Сережа со словами:
— Двадцать лет тому свергли монархию, радовались — наконец будет свобода. А в результате получили тирана и кровавый террор. Стоит только чуть пикнуть, даже не против, а не так, как надо, и сразу — расправа. Какими же мы были дураками!
— Но при чем тут Жорж? Он не выступал против власти.
— Сейчас никто не застрахован от ареста — везде доносчики. Да и без доносчиков не убережешься — могут оклеветать по злобе, из зависти, из мести — и конец. Вместо суда — произвол за закрытыми дверями, не оправдаешься. А еще ходят упорные слухи, что применяют пытки — тут уж признаешься в чем угодно, и пропал человек: признание — царица доказательств.
— Почему царица? — спрашиваю я.
— А это изобретение Вышинского, генерального прокурора: он считает признание вины главным и достаточным доказательством.
— А разве не так?
— А ты сам сообрази: можно ведь заставить человека признаться угрозами, пытками. Бывают и самооговоры — чтобы кого-то выручить, или избежать судебного преследования за более тяжелое преступление. Ни в одной цивилизованной стране только одно признание вины не является доказательством, нужны доказательства объективные: показания свидетелей и экспертиза.
— Так что же Вышинский... Ой, извини: чуть глупый вопрос не задал. Все понятно.
Часто бывает у нас Клавдия Михайловна — арестовали ее мужа, и она живет теперь в Харькове.
Хорошая летняя погода, кажется, были чьи-то именины, и ждали гостей. Сережа сказал Лизе:
— Не надо накрывать стол на веранде — сейчас и заборы, и окна имеют уши, а в комнате окна можно закрыть.
— Так ведь до ужина все равно сидеть будут на воздухе — не загонять же их в комнаты.
— Сидеть будут кучками, общего разговора не получится, и никто не будет ораторствовать.
Когда сели за стол, продолжались начатые разговоры. Мы с Гориком сидели рядом и продолжали свой разговор.
— Недавно мне попалось очередное стихотворение о Сталине, — сказал Горик, — а в нем — такие строчки: «И даже солнце помолодело, побывав у Сталина в окне». Аж тошнит...
Тут наше внимание привлек Сережа, сказавший кому-то:
— Подожди, сначала окна надо закрыть.
— Не надо окна закрывать! — воскликнула Нина. — Мы же тут задохнемся.
