Осесть в Макеевке, со временем жениться, и будь что будет? Но я помню разговор в Челябинске с Василием Андреевичем, его горячий совет — уехать, пока не засосала обстановка, и даже слышу его голос, когда он говорил: «Поступите в институт, хотя бы вечерний». В ХИСИ на архитектурном факультете, кажется, есть вечернее отделение. Живи я сейчас в Харькове — постарался бы туда попасть. Но и отец уехал из Харькова, значит, прописаться там безнадежно. Так что же — «Не тратьте, куме, сили, iдiть на дно»? И пусть засасывает обстановка?
А всегда ли она засасывает? Засасывает, когда ей поддаешься. А я не буду поддаваться, не буду, и все!.. И хочется думать, что все это временно, временно, хотя оснований так считать по-прежнему нет никаких.
Слесари и я едем на шахту за город. Утро. Отворачиваем лица от солнечных лучей, светящих в глаза, но лучи нежаркие, значит — осень или весна, осень 35-го или весна 36-го. В камере — мы и один подсобный рабочий, остальные потолкались и ушли. Возимся с мотором — то ли ремонтируем, то ли устанавливаем. Вдруг — грохот. Подсобный рабочий бросается к двери, закрывает ее и кричит: «Не выходить!»
Память избирательна — это для меня бесспорно, но что в ней задерживается, а что нет — закономерности установить не могу. Распространено мнение, что помнится хорошее, а плохое забывается, но почему же всю жизнь помню пережитое из-за драгоценностей Торонько, ужасную зиму и весну 33-го года, исключение из института и другие, более поздние события, куда пострашнее обвала в шахте, а что происходило после обвала — из памяти вон почти полностью? Сначала мы стояли, молчали и смотрели друг на друга. Повторился грохот, и подсобный рабочий воскликнул: «Ух, ты, черт!» Опять стояли, молчали и смотрели друг на друга.
— Что ж так стоять? — сказал один из слесарей. — Лучше будем работать.
Верно, — сказал другой. — А то, не дай Бог, станет мотор – тогда нам здесь крышка. Работали дружно вчетвером, часто останавливаясь и прислушиваясь, но ничего, кроме монотонного гула работающего мотора, слышно не было.
— А что вы слушаете? — спросил подсобный. — Если еще обвал — и так услышим, а если разборку — так еще рано.
— А сколько нам здесь сидеть, как считаешь? — спросил один из слесарей.
— Поди знай сколько обрушилось. Но раньше завтрашнего дня не откопают.
— Придется поголодать.
— Ну, и придется. Радуйся, что обвал в камере застал. А каково тем, кто, не дай Бог, под самый обвал угодил?.. Вот в 30-м году на шахте...
— Ладно, потом расскажешь. Давайте работать.
Пустили мотор, остановили, и вроде бы стало легче: есть резерв. Пошли рассказы о происшествиях в шахтах — пережитых и услышанных.
— Ну, хватит страху нагонять, — сказал один из слесарей. — Давайте о чем-нибудь повеселее.
Стали рассказывать будто бы и забавные случаи, что-то и я рассказал, но никто не смеялся, и мы замолчали. Умом я понимал, что все кончится благополучно и нет причин для страха, но постепенно мною овладевало странное состояние, которое до этого не приходилось испытывать, — что-то вроде оцепенения. После, вспоминая это состояние, я сравнивал его с оцепенением кролика перед пастью удава. Почувствовал физическую слабость и лег на пол.
— Вот, правильно, Григорьич, — сказал слесарь и лег рядом. Улеглись и другие. Сон не сон, а какое-то полузабытье. Кто-то поднимается, останавливает мотор, мы все, как по команде, садимся и напряженно вслушиваемся, но не слышно ничего. Снова ложимся. Так много раз. Часов у нас нет.
— Мертвая тишина, — говорю я после очередной остановки мотора.
— Как в могиле, — добавляет один из слесарей.
— Вы это бросьте! — обрывает нас подсобный рабочий.
Очнулся и удивился: держимся за руки. Последнее, что я помню: рядом сидит слесарь, открыта дверь, слышно как где-то с равными промежутками звонко падают капли воды и с другим ритмом, но глуше, капают другие капли. Приближается звук шагов, входят слесарь и подсобный рабочий, запускают мотор и, не закрывая дверь, устраиваются на полу и что-то говорят. Что они сказали я не разобрал, но ни о чем не спрашиваю: понятно по тону — ничего хорошего. А потом, что называется, — отшибло память. Солнечный свет слепит, даже на белые халаты больно смотреть. Я закрываю глаза и останавливаюсь. Кто-то, обнимая за плечи, пытается взять у меня ящик с приборами, и я слышу голос Каслинского:
