Она верила: Володя мог ее найти где угодно, в какую бы глушь она ни забралась; он был не просто скитальцем, он был настоящим поисковиком.
А потом Самарканд; они покупали лепешки на базаре, неподвижно сидели в халатах и чалмах невозмутимые узбеки на солнцепеке, древние, как камни, они воспринимали только глубины своего внутреннего мира, даже бровью не повели, когда она вскрикнула на весь базар, увидев похожего на дервиша, до костей прокаленного солнцем, с палкой и котомкой Володю, только полосатая футболка под азиатским халатом и набок надетая тюбетейка и еще до неприличия смеющиеся глаза разрушали облик дервиша, как бы в нищенстве бродившего по аулам.
Это было странно и необъяснимо — быть рядом с Сережей, а видеть Володю, слышать его голос, его дыхание, и ничего с этим нельзя было поделать. Рядом с ней был сильный, мускулистый человек, но в то же время это был не он, а другой, что навсегда отвоевал себе место в душе ее, и эта февральская ночь так и осталась в ее памяти, как последняя, прощальная встреча с Володей. Потом, когда прошли годы, она думала: расскажи об этом кому-нибудь, и тот наверняка ужаснется, увидев в этом ложь, но она знала — никакой лжи не было, а маленькая, но все же уверенная победа духа над смертью, вот что это было…
На следующий день возникло непреклонное решение: она едет на фронт, у нее нет другого выхода, она должна быть там, воевать против тех, кто убил Володю… Через какой ужас она прошла! Она, привыкшая к скитаниям, ночевкам на земле у костра, и то поначалу содрогнулась — в какой попала ад. Ей хотелось быть убитой, но того, кто этого хочет, почему-то минует смерть…
Она бы никогда не вспомнила о Сереже, если бы не то важнейшее для нее дело, каким она занималась последние годы. Ее разговор с Лютиковым не был напрасным, она вышла от Сергея Сергеевича свирепой и решительной — будет пробиваться к Председателю Совета Министров, потому что больше ей обращаться было не к кому. Все-таки к тому времени она уже выпустила несколько книг, ее знали, о ней писали, и Председатель принял ее.
Был слякотный день, она по привычке надела резиновые сапожки, взяла с собой туфли, завернув их в газету, — думала, в приемной переобуется. Ее пригласили к Председателю сразу, едва она вошла. Целый час она говорила с ним, ее внимательно слушали, речь шла не только о самоцветах и поделочных камнях, речь шла о глобальных вещах, основы которых разработал в свое время Александр Евгеньевич Ферсман, она была его ученицей, принадлежала к его школе, и кому, как не ей, было заявлять в полный голос о забытой ферсмановской идее по комплексному использованию полезных ископаемых, о том, что узлы их концентрации должны превращаться в промышленные узлы безотходного производства. Она не забыла обиды, нанесенной ей Лютиковым, выложила все в этой беседе, так и сказала: «Только слепой хозяйственник может видеть так узко, ходить по золоту и думать, что топчет булыжник».
Когда она вышла из здания Совета Министров и под дождем быстро зашагала к метро, ее окликнули, за ней бежал человек, держал в руках завернутые в газету туфли. «Ох ты!» — ахнула она, вспомнив, что так и не переобулась, вошла к Председателю в резиновых сапожках, покраснела, но тут же рассмеялась: да не в этом дело, ее ведь слушали, с ней согласились.
После этой встречи Вере Степановне дали большую лабораторию, и началась ее новая жизнь, когда снова приходилось спать по три-четыре часа, а все остальное время уходило на работу. Сколько же молодых людей сразу стало роиться вокруг нее, и не только геологи и геохимики, но и художники, резчики по камню, архитекторы и экономисты; они разъезжали по всей стране, спорили, воевали, писали свои работы. Вера Степановна была счастлива, она обрела наконец то, к чему стремилась, — кипучую, ни на мгновение не отпускающую ее душу и мозг деятельность. И еще ее хватало, чтобы читать лекции студентам. Она и прежде много работала, но в той работе было разное: и отчаяние, и несокрушимая усталость, и забвение; подлинная же радость по-настоящему пришла только в эти дни.
