На одном из совещаний в фойе она нос к носу столкнулась с Сергеем Сергеевичем, чуть не уперлась в его внушительный живот. Сергей Сергеевич поседел, брови его побурели, стали похожи на выгоревший мох, он широко улыбнулся ей и громко, чтобы слышало как можно больше людей, пророкотал:
— Счастлив, счастлив видеть воительницу. И поздравить счастлив с успехами…
Тут же взял ее под руку, подвел к покрытому густыми морозными узорами окну и, не снимая улыбки с пухлого лица, проговорил:
— Ну что, ведьма, ударила меня наотмашь и прыгаешь на одной ножке? Сергей Лютиков обид не забывает. Еще поглядим, чей будет верх. — И, вежливо поклонившись, все с той же улыбкой отошел от нее.
Вера Степановна засмеялась ему вслед, она знала: ему крепко влепили после ее беседы с Председателем, удар для Лютикова был тяжким, потому что он ждал повышения, а из-за нее не получил его. Но она зря тогда смеялась и зря не придала значения его словам. Лютиков сдержал свое обещание, так как все еще занимал серьезный пост. И когда в институте появился новый директор, худенький, спокойный, вежливо щурившийся под дымчатыми очками, она еще не знала, что директора этого рекомендовал Сергей Сергеевич. И все они сделали тихо и спокойно, почетно проводили ее на пенсию; был вечер в институте, ей вручали подарки, говорили красивые речи, а она сидела растерянная, не зная, что отвечать, потому что из всего того, что задумывалось ею, не сделано было и половины; тогда она встала и сказала: готова вести лабораторию на общественных началах. Но люди словно оглохли, они не хотели ее слушать, и директор говорил: как же, он хорошо понимает Веру Степановну, но настало время ее почетного отдыха. Она приехала к себе домой после этого вечера и, может быть, впервые за свою жизнь почувствовала себя беспомощной, не знающей, что делать с собой. Вот в это-то время и раздался телефонный звонок, она услышала глухой, с одышкой голос Сергея Сергеевича:
— Ну, поздравляю тебя с финишем. Как ты считаешь, мы в расчете?
— В расчете, Сереженька, — тихо сказала она. — Ты молодец, ты умеешь пакостить.
Лютиков закашлялся, она не стала дожидаться, когда он снова заговорит, и положила трубку. Но от этого звонка Вера Степановна пришла в себя, она поняла: ничего еще не кончено — у нее есть перо и бумага, она будет писать, у нее есть ученики, и они сделают то, чего не сумела сделать она сама…
Вера Степановна думала, что сумеет утаить эту историю от Петра, ей не хотелось его вмешивать в свои неприятности, тогда он как раз создавал свой корпус, и она знала, как все тяжко ему давалось. Но Петр Сергеевич сам заговорил о том, что произошло в институте, каким уж путем он узнал — она и понятия не имела.
В тот день, когда ее проводили на пенсию, Петр Сергеевич приехал домой раньше обычного, привез огромный букет роз — где нашел зимой? — бутылку хорошего вина, коробку конфет, седые усы его по-гвардейски щетинились.
— Будем пировать! — бесшабашно воскликнул он. — Такой повод… Свобода! Как не отметить!
Вера Степановна приняла его игру, рассмеялась, быстро накрыла на стол. Петр поднял рюмку, прищурился, сказал весело:
— Ну, речи тебе все сказали и гадости, наверное, тоже, потому просто выпьем за новый этап. Я ж тебя знаю. Ты еще такого наворотишь!
Она рассмеялась:
— А ведь гусар!
— А что? Тащи гитару.
Гитару они когда-то купили Алеше, но он побренькал, да перестал, а вот Петр иногда, в часы отдыха, любил потихоньку поиграть, у него был мягкий басовитый голос, ей нравилось, как он пел.
Петр Сергеевич перебрал струны, качнул головой, прикрыл глаза:
Все мы были молоды,
Все мы были юны,
Все познали мы тогда первую любовь…
И Вера Степановна подхватила:
Все мечтали, грезили ночью сребролунною…
Они сидели на тахте, покачивались в такт мелодии, Вера Степановна положила голову ему на плечо, они были, как любил говорить Петр, «одного поля ягоды», оно было огромным, необозримым для взгляда, это поле. Петр закончил одну песню, начал другую: «Соловей кукушку уговаривал…» И она поняла: у него что-то появилось на уме.
— Ну вот, — сказала Вера Степановна. — Если ты меня утешить хочешь, то зря.
