На другой день Вера Степановна долго ходила по улицам Москвы, заснеженной, хмурой от военных забот и тягот, но ей все равно нравился этот город с неутихающей толкотней у станций метро, со спешащими людьми на тротуарах, звоном трамваев, движением автомобилей; она плыла по нему, словно рыба, попавшая в родную среду обитания, и жадно глотала горький, влажный воздух.
Вере Степановне сказали, чтобы она явилась в ведомство через два дня, сказали, что довольны ее отчетами, пусть она пока отдохнет, а там решат, куда теперь ее отправить. А дальше…
Пришел тот рыженький солдат и сообщил о гибели Володи. Он ушел, Вера Степановна просидела несколько часов неподвижно на кухне, пока не раздался требовательный звонок в прихожей; звонок был старый, на пружине и звенел с треском, словно у него все внутри проржавело. Она пошла открывать, не включая света, спросила:
— Кто?
И в ответ услышала веселый голос Сережи:
— Победители!
Она впустила его, Сережа споткнулся о порог, сказал:
— Ну и темнотища! Почему света нет?
— Я пойду опущу маскировку. А ты раздевайся тут и проходи.
В комнате Вера Степановна опустила черную штору, закрепила ее углы, чтобы свет не просочился на улицу, и только после этого включила электрическую лампочку.
Сережа ворвался в комнату с пакетами в руках и, увидев ее, замер.
— Ну и ну! Да ты красавица!
И тогда она обрадовалась, что он так внезапно пришел, не звонил, а вот взял и ввалился в квартиру, и если бы он не пришел, она бы, наверное, тихо умерла на кухне, как умирают путники, сбившиеся в тайге с пути, обессиленно прислонясь к комлю промерзшего дерева. Она сидела на кухне и чувствовала только одно — в ней угасает жизнь, и ничего ей не хотелось, лишь бы быстрее все кончилось. Но когда она увидела Сережу, то поняла: это неправда, это самообман, и наперекор всему надо жить, не поддаваться смерти… Она уже видела много смертей — на рудниках замерзали даже на улицах не привыкшие к морозам, приехавшие на работы жители азиатских степей, другие гибли из-за своей неумелости в штольнях и на разрезах во время взрывов… На войне люди погибают не только в бою, но и вдали от него, погибают от крутого жизненного поворота, не сумев приспособиться к новому укладу, который убивает не менее жестоко, чем пуля или осколок. Смерть становится бытом, она ждет человека повсеместно, война — ее пир, ее мрачное торжество, она заглядывает в лицо каждому: ребенку, молодой женщине, полному жизненных сил мужчине, она хочет всеобщего признания, чтобы быть привычной и в то же время властвовать над всем, она и есть ведущая сила зла, выпущенная на волю для беспредельного разгула. Будь проклята навсегда война! Будь многажды проклята!..
Сережа открывал пакеты, вываливал на стол какие-то пирожки, колбасы, открывал бутылку водки.
— Так в чем же вы победили? — спросила Вера Степановна.
Она словно только сейчас всплыла из тяжкой мути своих мыслей на поверхность и попыталась вздохнуть, освобождаясь от дремучего оцепенения.
— Дают технику… Много техники. Дают метростроевцев. Это тебе не шуточки. Это зубры, львы. У них опыт. Теперь так развернемся, Верочка, столько боксита погоним! Будет алюминий, черт возьми, будет! Жаль, что ты не горный инженер. А то бы мы там еще вместе потрубили. Есть за что выпить!
Сережа весь светился радостью, от него веяло силой, он непринужденно обнял ее, прижал к груди, обтянутой серым колючим свитером, и она, почувствовав эту силу, понимая, что только в Сереже найти может сейчас защиту от той погибели, что еще тенью держалась в ней, прильнула к нему в своей беспомощности. Он приподнял ее и непринужденно, словно это было у них много раз, крепко поцеловал в губы, тут же усадил на стул, плеснул водки в стакан, чокнулся и сказал:
— Выпьем, черт возьми, за жизнь!
Ничего лучшего и придумать было нельзя, и она охотно выпила. С ней происходило в какое-то мгновение нечто странное: ей мнилось, что рядом не Сережа, а Володя, и возникали видения — то ли мираж, то ли частицы снов.
Она уносилась в Забайкалье, под ослепительное, без единого облачка небо, под которым сверкали пронзительной белизной вершины Саянских хребтов; горел костер неподалеку от бурятской бревенчатой юрты, пламя вздымалось вверх, не давая дыма, было прозрачным, и сквозь эту огненную прозрачность Вера Степановна увидела небритое смеющееся лицо Володи; он был худ, в драных ботинках, перевязанных проволокой. «Господи, как же ты меня нашел?» Потом он ел, обжигаясь, большие, с ладонь, пельмени-позы, которые наварил неторопливый монгол с добрым скуластым лицом, и рассказывал, что строил мост под Иркутском, узнал из ее письма, что она в этих краях, пошел к ней без ружья, без проводника, но почему-то всюду ему попадались люди, они указывали ему путь, и он шел, пока не добрался до этой бревенчатой юрты, да он и знал, что доберется.
