— Да будет вам! Не мешайте работать! Ни молодой барин не придет, ни старый, ни мать, ни отец! Сидите себе спокойно и не мучайте бедную женщину! А то и она забрала себе невесть что в голову и убежала!
Наступила тишина. Молотки замолкли, и голосов не было слышно. Рабочие ждали, что же произойдет. Дородан, казалось, ничего не понимал. Остекленелыми глазами смотрел он в одну точку и часто моргал. Наконец он проговорил прерывистым голосом:
— Тут недалеко! Вот-вот вернется! Вот уже идет!
— Не придет она! — зло и жестоко выкрикнул беспалый. И, желая положить конец этой истории, пояснил: — Ни к какому барину она не ходила. Наперед знала, что не примет он ее. Была она у него без вашего ведома, и не один раз, ничего не получилось! Собаки они бессердечные, а в особенности Урматеку этот. А вам, сударь, все равно ехать надо, так чего тянуть! Слыхали мы, что там, куда едете, не так уж и плохо! С жизнью вам повезло! Вот посмотрели б вы, как мы живем с женами да ребятишками, спины гнем от зари до зари, все жилы вытягиваем.
Плотник повернулся к Дородану спиной и размашисто, с силой, словно желая кому-то отомстить, приколотил последнюю доску, окончательно закрыв окна.
На этот раз Дородан понял. Подойдя к кровати, он снял с нее икону, откинул одеяло и улегся, словно наступила ночь. Закрыв глаза, чтобы стало еще темнее, он застыл, не желая слышать ударов молотка. Когда плотники забили все окна и в квартире стало совсем темно, они зажгли свечку и, растолкав Дородана, стали его торопить:
— Поспешайте, а то завтра придем и дверь заколотим. Нам ведь тоже бездельничать некогда! Подымайтесь! А в деревне-то сами увидите, до чего будет хорошо.
Они ушли, оставив инструмент, словно в доказательство, что непременно вернутся.
Дородан в полном одиночестве лежал, скорчившись, на постели. Потом встал и при свечке принялся одеваться. Облачился в сюртук, который не надевал уже несколько лет, повязал галстук, подарок барона, поверх надел короткое, черное пальто с каракулевым воротником и манжетами, на голову водрузил тоже каракулевую круглую шапочку. Взяв в руки трость с костяным набалдашником, изображавшим женщину, спящую в вытянутой раковине, спустился вниз по лестнице. Внизу он задул свечу и закрыл за собою дверь. Запирать он ее не стал — ни к чему было. Дородан двинулся по улице. В лицо ему дул ветер, сея частый дождичек, мелькали и редкие снежинки, предвещая ранние заморозки. Воздух был сырой, тяжелый, и у старика, столько времени не выходившего из дому, перехватило дыхание. С трудом, неуверенно шел он по скользким камням в этот печальный и холодный осенний день. Вскоре старик выбился из сил. Он окликнул первого попавшегося на пути извозчика и по боковому, мало знакомому ему переулку выехал на улицу, где жил Урматеку. Здесь, отпустив извозчика, он поплелся пешком к дому своего врага. В глубине длинного и пустого двора за железными воротами Дородан сразу же узнал дом, о котором много слышал, но ни разу не побывал. В стене под звериной мордой торчала ручка. Старик подергал ее. Где-то вдалеке зазвякал звонок. Сразу же отозвалась глухим озлобленным лаем большая, сильная собака. Но никто не вышел к воротам, потому что в доме никого не было. Был день пресвятой Параскевы, когда все домашние отмечали именины свекрови. Кукоана Мица с утра нагрузила коляску всякой провизией и вместе со всеми слугами отправилась к свекрови, чтобы приготовить обед. В доме оставалась только парализованная кукоана Тинка, сидевшая у окна в комнате, когда-то принадлежавшей Лефтерикэ, и девчонка, что ухаживала за ней. Только хозяева уехали, девчонка сунула кусок старухе поесть, усадила ее у окна, чтобы той не было так скучно, а сама улепетнула в корчму за углом, где парень в зеленом фартуке щипал ее через стойку, плетя что-то про любовь, а она, краснея и опустив глаза, лущила семечки, черпая их из стоявшего рядом мешка. Дородан подождал и снова подергал за ручку — тот же собачий лай, та же пустота. Потом он постучал тростью в решетку и толкнул ворота. Оказалось, они не заперты. Дородан вошел и двинулся вдоль двора. В глубине двор был перегорожен низеньким, в пояс, заборчиком, отделявшим его от небольшого сада. Не успел Дородан распахнуть калитку, как что-то тяжелое и сильное ударило его так, что старик еле устоял на ногах. Опираясь на палку, он подался в сторону. Это была собака Урматеку по кличке Боеру, огромный пес иностранной породы, величиной с теленка, на высоких ногах, с квадратной головой, маленькими острыми ушами, широкой грудью и желтыми клыками чудовищной величины. Маленьким щенком взяли его у барона, и вырос он здесь, во дворе. Ударив старика, собака прильнула к земле, готовясь к второму прыжку. Белая клейкая пена капала из уголков собачьей пасти, лапы напряглись, словно натянутый лук. Дородан, увидев прильнувшего к земле пса, протянул руку и, прищелкивая пальцами, поманил его: «На собачка, на!» Человек и животное смотрели в глаза друг другу, потом собака прыгнула. Челюсти лязгнули, словно клещи, и, когда собака метнулась в сторону, рукав Дородана был распорот до самого плеча, рука обагрилась кровью, пальцы свело судорогой. Старик закричал в голос. Перехватив трость в другую руку, он замахнулся на собаку. На этот раз собака прыгнула ему прямо на грудь. Дородан повалился навзничь, ударившись затылком о камни. Боеру набросился на старика и стал рвать лицо, шею, плечи. Человек выл и орал от боли. Кукоана Тинка все это видела из своего окна. Когда Дородан еще входил в ворота, она тщетно пыталась подать ему знак, чтобы он был осторожнее. Она дергалась на своем стуле, встать с которого не могла, пытаясь здоровой рукой дотянуться до окна. Перекошенный от паралича рот издавал невнятное мычанье. И чем яростней собака набрасывалась на человека, тем больше волновалась у окна кукоана Тинка, будто и ее рвали острые когти. С ужасом и страхом смотрела больная старуха на распростертого на земле окровавленного человека, и ужас этот искажал здоровую половину ее лица. Один глаз ее готов был выскочить из орбиты, в то время как второй безразлично и мертво смотрел вниз, так же как опущенный уголок рта.
