«Таков уж человек! — сказал он про себя. — Знать не знает, что его подтолкнет!»
Пустившись в воспоминания, Урматеку дошел до самой ранней юности. Он ни о чем не сожалел и, как ему представлялось, ни в чем не ошибался. «Да это и так видно», — думал он. Если бы он ошибся, то не имел бы того, что имеет. Поэтому он твердо верил: с кем бы ему ни приходилось враждовать в жизни, кто бы ни был с ним несогласен, все они были не правы. Так он вновь вернулся к Дородану, к которому не питал никакой ненависти, но и жалости тоже не испытывал. Мысленно Янку снова представил себе ужасное происшествие. Как-никак найдутся свидетели, что и он, и все его домашние бросились на помощь несчастному. Кто усомнится, что так оно и было? Никто! Разве он науськивал собаку, чтобы она искусала старика? Разве он приглашал Дородана к себе, да еще тогда, когда никого не было дома? Все было так ясно, так очевидно, что даже самый заклятый враг ни в чем не смог бы его обвинить. И все же Урматеку чувствовал: было тут и нечто такое, что находилось за гранью прощения и наказания. Все знали, что Дородана он не любил, все знали, что старик с тех пор, как зашла речь о переселении, писал и жаловался на Урматеку кому только мог. Вспомнил Янку и жалость, и милосердие барона, когда сам он предложил выселить старика из Бухареста. Конечно, все это были мелочи по сравнению с тем, что произошло. Но все же собака принадлежала ему и, кажется, никогда еще не бывала такой свирепой и дикой. Спокойствие Урматеку, которое, казалось, столь прочно защищено его невиновностью, поколебалось. Он смутно, но в то же время и настоятельно ощутил необходимость пожертвовать чем-то. И мысль его, порожденная беспокойством, остановилась на собаке, несмотря на ее неизменную преданность хозяину.
Урматеку медленно поднялся и вышел на крыльцо. На улице задул ветер, ночь была неприятная, темная, осенняя. Урматеку свистнул разок, другой и прислушался. Из глубины двора послышался топот лап по мокрым камням. Из темноты прямо на него бросилась веселая, беспечная собака. Янку позвал пса войти в дом и повел его к себе в кабинет. Боеру, ослепленный светом и счастливый оттого, что попал туда, куда входить ему запрещалось, следовал за хозяином. В кабинете Боеру забегал от радости как безумный, затеребил ковер, чуть не опрокинул столик, так что Урматеку пришлось на него прикрикнуть. Утихомирившись, пес лег, вытянув лапы и тяжело дыша после беготни. Он внимательно смотрел на хозяина, словно ждал от него приказаний. Урматеку хотел было его приласкать, но тут же отдернул руку. Глубоко вздохнув, он направился в темную каморку.
С тех пор, как он взял на себя управление боярскими поместьями и вынужден был путешествовать по деревням, он хранил в этой комнатушке свои дорожные костюмы. Со свойственной ему аккуратностью и щегольством Янку сшил себе несколько серых костюмов, которые носил с красными сапогами и легкой шляпой, сплетенной из рисовой соломки. Во всех имениях и по всем деревням узнавали его по этому наряду, который всем казался куда более красивым, чем даже костюм барона Барбу, который в свои редкие поездки по имениям отправлялся в привычном городском платье, иначе говоря, в длинном черном сюртуке. Зная, что должен он побывать и в лесу и в поле, Янку перепоясывался патронташем и вешал на плечо охотничье ружье.
Ружье тоже было подарком старого барона — прекрасное английское ружье с выгравированным на бронзовой золоченой пластинке дворянским гербом — короной. Янку возил его с собой как талисман, но пользоваться не любил. Объезжая в коляске или на телеге поместья, он всегда держал на коленях ружье, как держал трость, когда ездил в пролетке по Бухаресту. Стрелял же он чрезвычайно редко, разве что по дереву на обочине дороги, где чирикали воробьи. А чтобы сопровождающий его староста не заметил, что он не умеет стрелять как следует, наставлял ружье, заряженное дробью, на середину дерева и спускал курок. Несколько птичек падало обязательно, и гордый Янку Урматеку посылал деревенских ребятишек подбирать дичь, а потом дарил ее им же. Вот и теперь он взял ружье, зарядил крупной дробью и вернулся в кабинет. Боеру лежал на ковре, вытянув морду. При виде хозяина он замахал хвостом. Раздумывая, Урматеку постоял несколько секунд неподвижно, положив ружье на сгиб левой руки. Потом, тяжело переступив с ноги на ногу, опустил его и зашагал через весь дом, в дальнюю комнату, где жили слуги. Разбудил старика-дворника и позвал его с собой. Он не стал звонить, чтобы никто не узнал, на что он решился. Вернувшись в кабинет, Урматеку почувствовал такую усталость, словно ходил несколько часов подряд.
