Вдруг Урматеку осклабился — что-то пришло ему в голову. Потом расхохотался.
— А ну, вставайте! — рявкнул он, хватая за шиворот Иванчиу и Фрица.
Оба очнулись, с перепугу моргая глазами. Янку потребовал вновь наполнить бокалы. Поднесли теплого вина и скрипачу, сидевшему на дереве. Музыка зазвучала громче, гости оживились. Иванчиу, прихлебнув из бокала, начал приходить в себя.
— Да будет счастлива, Янку, твоя дочка и моя пусть будет счастливой и выйдет замуж! — залепетал он.
— Благодаренье богу, старый кобель! Иди сюда, я тебя поцелую! — отозвался Урматеку, и старые друзья облобызались.
Янку крикнул еще раз, чтобы убедиться, что все гости окончательно проснулись, поднял Иванчиу за плечи и поставил рядом с собой. Казалось, что Янку желает произнести речь, сказать что-то красивое и трогательное о любви и дружбе. Иванчиу стоял размякший, довольный. Так, обнявшись, оба они сделали несколько шагов к дереву, под которым кувыркались и хрюкали слабоумные дети попа Госе.
— Цыц, дурные! — прикрикнул Янку.
Ионикэ, Марицика и Василика подняли головы, словно собаки, которых позвал хозяин.
— Вон! — неожиданно рявкнул Урматеку что было силы. — Вон! — и подтолкнул вперед Иванчиу, показав на него пальцем.
Наступила гробовая тишина. Юродивые переглянулись между собой, потом разом вскочили. Марицика, самая злая из всех троих, впилась сощуренными глазками в Иванчиу, потом тонким, режущим голосом обиженного ребенка закричала:
— Это он! Куси его, Ионикэ! Куси его!
Марицика бросилась на купца, брат и сестра последовали за ней.
В один миг Иванчиу был сбит с ног, юродивые навалились на него. Били его кулаками по голове, кусали и царапали. Юродивые толкались между собой, ржали, хрюкали. Иванчиу заслонили мелькающие руки и ноги. Изредка он издавал вопли, звал на помощь. Гости толпились вокруг. Первыми подскочили Фриц со Швайкертом. Они хотели оттащить юродивых от Иванчиу, но Урматеку остановил их. Он сам схватил две бутылки вина и начал поливать юродивых — так разгоняют вцепившихся друг в друга собак. Видя, что так свалку не прекратить, Янку принялся колотить юродивых бутылкой. Первый прекратил драку Ионикэ. Василика все еще хрипела: «Куси его, Ионикэ! Куси!», тогда Урматеку утихомирил и ее, ударив ногой в бок. Иванчиу лежал без сознания. Сверху сквозь ветви смотрел на валявшихся под деревом истерзанных людей перепуганный насмерть Илие.
— Позовите доктора, пусть он с ними разберется, недаром я выдаю дочку за доктора! — попытался шутить Янку Урматеку.
В обеих руках он держал горлышки от разбитых бутылок. Он хотел вернуться на свое место за столом, но не смог. Ноги у него подкосились. Вино ударило в голову, кровь прилила к сердцу. Урматеку упал в траву и мгновенно заснул, оглашая окрестности храпом.
Зажглись звезды, а в доме в Бэлэшоень все еще суетились вокруг раненых. В этот весенний вечер больше не слышно было ни веселых песен, ни цимбал. Только озабоченные женщины бегали по дому с тазами, окровавленными полотенцами, кусками льда для побитых и воспаленных от винных паров голов. Сам Янку Урматеку спал мертвым сном, лишь время от времени порываясь что-то крикнуть во сне.
Прежде чем заняться с Янку бумагами, Буби целую ночь слушал Журубицу, Катушка говорила горячо. У нее были смелые планы, как распорядиться громадным наследством, которое значительно уменьшилось, как утверждала она, благодаря попустительству старого барона и бесчестности Урматеку. Молодой барон выслушал ее, ни разу не перебив, потом уехал на несколько дней осматривать свои поместья. Ему хотелось проверить чувство собственности, убедиться, есть ли на самом деле радость обладания, которое гнездится где-то внутри человека. За исключением первых дней любви, когда он горел страстью к Журубице, как бы испытывая неутолимый голод, Буби уже давно о всех жизненных перипетиях судил как бы со стороны. В этом сказывалась его проницательность, когда он не поддавался чувствам, а, сохраняя холодность и даже безразличие, старался уловить внутреннюю связь событий и поступков. Особенно он настраивал себя на этот лад в тех случаях, когда испытывал необходимость в крупной сумме денег. Теперь, когда все деньги были в его руках, надобность в самоограничении отпала, хотя и раньше он никогда не попадал в безнадежные положения, из которых не было выхода. Случались, конечно, затруднения, но в глубине души он всегда был уверен: с помощью отцовского богатства все равно выпутается. И вот наконец, став полноправным хозяином всего, он получил возможность испытать: так ли велика власть денег. Ведь, живя среди суеты сует, Буби совсем не знал, что такое жизнь. Все, что он видел вокруг, он воспринимал как ее гримасы. Для него гримасами были и доброта, и жестокость, и печаль, и любовь, потому что он никогда не оставался с этими чувствами один на один, никогда не сгорал дотла, чтобы вновь восстать из пепла, полагаясь только на собственные силы. За несколько дней он объехал все свои имения. Везде его встречали управляющие и отчитывались перед ним. Везде он спал в собственных домах, где не бывал со времен далекого детства. Он видел скот, надворные постройки, инвентарь, но чаще всего развешанные повсюду фотографии. Фотографии эти развлекали Буби, не давали ему сосредоточиться так, как он бы хотел. А ведь Буби чувствовал, что во всем огромном хозяйстве должна быть единая мысль, определенный порядок, нечто вроде игры, когда поместья связаны между собой тем, что они производят, в одну цепочку. Но именно объединяющей мысли Буби и не мог ухватить! Каждое воспоминание отвлекало его, удаляло от сути дела. Огромные поместья, казалось, только и ожидали, чтобы кто-то взялся за них, ибо без человеческой воли, сами по себе возродиться они не могли! У всей этой недвижимости, как ощущал Буби, было одно предназначение — удовлетворять большие и малые прихоти хозяев, и все управление поместьями сводилось (так это было при отце, так останется и при нем!) к продаже земель. Никто и не помышлял налаживать работу и упорядочивать хозяйство. Чтобы наглядно убедиться в том, что он действительно землевладелец, Буби повсюду требовал показать границы его владений. Так он мог отдаваться живому чувству собственности и ощущать ничтожность соседских наделов. Буби совершал длительные поездки в бричке и фаэтоне, останавливаясь на пограничных холмах, на берегах рек, на опушках лесов — везде, где пролегали границы его владений, но не было места, где бы чувство собственности безраздельно владело им. Всегда к нему примешивалась или игра воображения, или какие-то потусторонние мысли. Он не ощущал поместья воплощением или продолжением самого себя, как это было у так называемых настоящих хозяев, каких ему доводилось видеть в детстве, с кем он тщетно стремился сравняться теперь. Все земельные угодья были для него частью окружающей природы, пейзажем, и если какая-то часть этого пейзажа переходила от одного владельца к другому, то для природы происходило это безболезненно, не особенно волнуя и старого барона, который вовсе не смотрел на землю с точки зрения передовых идей и совсем не думал, что проданная земля могла бы сослужить доброе дело другим людям, помочь им выбраться из нищеты и невежества.
