Конец века в Бухаресте - страница 152

, Ханджиу окончательно утратил веру в этих бояр. Заниматься политикой ему запрещалось. Однако он полагал, что разбирается в ней, ясно видит, какова действительность, и знает, где пролегает нормальный и здоровый путь для общества. Кое-кто из новоиспеченных министров, не говоря уже о жунимистах, были и чужды и смешны ему: подумать только, господа с литературными и артистическими амбициями! Этот факт был для Ханджиу решающим! Литературой он никогда не увлекался, даже в студенческие годы, и однажды, посмотрев в Париже пьесу Гюго, твердо решил, что литература вещь совершенно бесполезная. Он и в грош не ставил адвокатов, особенно молодых, которые нашпиговывали свои защитительные речи выученными наизусть стихами, и почитал одного только известного цивилиста Стате Якомина, маэстро судейских словопрений, обладавшего строго юридическим умом и строившего свои речи лишь на основе статей закона, что не мешало ему быть широко образованным и начитанным человеком. Вечерами, когда Ханджиу уставал от дел, он с удовольствием перечитывал кодексы. Брал какую-нибудь статью, чаще всего гражданского кодекса, освежал в памяти ее содержание, потом закрывал глаза и мысленно начинал листать кодекс с самого начала. Казалось, он ощущал точное сцепление юридической логики и, когда добирался до нужной ему статьи, будто слышал щелчок взводимого курка. Для человека подобного склада, велеречивое ораторское искусство министров-жунимистов не имело никакой цены и ничего общего с установлением справедливости. Он предпочитал наглость Потамиани, играющего на заурядных интересах заурядных людей, и щедрые деньги либералов, которые они платили тем, кто работал на них. Вообще Ханджиу считал либералов единственной партией, которую всерьез могут сплотить ее политические идеалы, неважно, будет она в правительстве или в оппозиции. Потому-то он и решил в конце концов дать ход попавшему ему в руки делу.

Начало следствия принесло разочарование Катушке и не оправдало надежд Иванчиу: Урматеку решительно заявил, что ничего не знает о подделке протокола допроса на месте происшествия, а Манолаке Тыркэ, оказавшийся более преданным своему крестному, чем мог рассчитывать сам Янку, сказал, что он ошибся от усталости, поскольку работы было много. Таким образом в руках прокурора, который метил попасть в птицу высокого полета, вместо журавля оказалась синица, зато не оказалось ни улик, ни доказательств. А жалкий писаришка ничего интересного собой не представлял и, уж конечно, не был заправилой во всем этом деле. Для громкого политического скандала, которого жаждали все, а особенно Потамиани, не было никаких оснований. Прокурор хотя и раскаивался задним числом, но прикрыть это дело уже не мог. Над головой Тыркэ нависла опасность, которую тот с покорностью ожидал, подбадриваемый одним только Урматеку. Зато жена его, Лизавета, с перепугу совсем потеряла голову. Она ничего не ела, не спала, нигде не находила себе места. Проклиная всех подряд, жалуясь и причитая, она целыми днями торчала на кухне кукоаны Мицы. Это была женщина лет сорока, изможденная от тяжелой работы, забывшая, что когда-то была молода. Большая, грузная, похожая в своем сером платье из саржи на мешок с арбузами, она в самых простых вещах разбиралась с трудом, вечно суетилась и не переставая комкала в руках большой, мокрый от слез носовой платок, кусая его время от времени, чтобы сдержать рыдания.

Для кукоаны Мицы следствие по делу Тыркэ было чем-то, что касалось как бы только его одного, сугубо лично. Ей даже в голову не приходило, что в нем может быть замешан и Янку. Поэтому она смотрела на несчастное семейство Тыркэ с жалостью, но как бы издалека, не забывая, однако, напоминать каждый день Урматеку, чтобы он вызволил из беды своего крестника.

На первом допросе Янку отвечал кратко, четко и пожелал ознакомиться с доносом. Увидев подпись Иванчиу, он оскалился, словно собрался кусаться, что показывало крайнюю степень раздражения, но не проронил ни слова. Вернувшись вечером домой, он, как бы ненароком, спросил жену:

— Послушай, Мица! Как поживает эта старая тряпка, Иванчиу? Что-то давно я его не видел. Что случилось? Привык я к этому дураку! Пошли-ка Тому, пусть пригласит его к обеду!