Урматеку так разволновался, что ничего не видел. Так и сидел с затуманенным взором, пока из тумана перед его глазами не начало вырисовываться морщинистое лицо Иванчиу, который все еще не мог опомниться и усердно прихлебывал вино, ожидая, когда пройдет тошнота.
Урматеку разом вспомнил, как они ограбили беднягу барона, как он сам помог этому грабежу. Бешеная злоба вспыхнула в нем против болгарина. Что он-то, Янку, друг и всегдашний советчик, получит от этой выгодной для Иванчиу сделки? Две бочки вина, бочонок цуйки и сливу на повидло? (Барон, правда, заплатит ему, как обычно, десятую часть от этой сделки, но уж это его господское дело!) Этот гундосый за здорово живешь получит богатейший сад, да еще с постройками, которые ему словно с неба свалятся! А Урматеку — да не ему, а его дочке — так и оставаться ни с чем? Сегодня одно прохлопаешь, завтра другое, чем же его Амелика поминать будет, каким добром?
Взгляд Янку пробегал от дочери к Иванчиу и обратно. А те спокойно ужинали, не ведая, что Урматеку связал их между собой, питая к одной любовь, а к другому — ненависть. Словно мурашки побежали по всему телу Урматеку, и, сам того почти не желая, схватил он желтую айву и запустил ею, словно камнем, прямо в Иванчиу. Брызнули со звоном разбитые вдребезги бокал и тарелка. Все вздрогнули.
— Да ты с ума спятил? — испуганно бормотал Иванчиу, стряхивая с колен осколки. Урматеку даже не шевельнулся, он сидел и, не отрывая глаз, глядел на Амелику. Девушка побледнела, поднялась и вышла из комнаты, точь-в-точь как кукоана Мица.
Тяжелая минута. Большинство из сидящих за столом ничего не понимали. Кто посообразительнее, догадывался, что вот-вот разразится буря. Иванчиу растерялся и недоумевал: ему-то казалось, что он дал Урматеку куда больше, чем тот просил, и никак не мог поверить, что тот потребует от него еще чего-то, и вдобавок прямо теперь.
Все сидели, окаменев, чувствуя, что только Урматеку может нарушить эту грозную тишину. Но и он толком не знал, что ему делать дальше. Все перепуталось, свилось в какой-то клубок, только слепая ярость бродила, ища выхода, не зная и желая понять, кто же враг, на кого обрушиться.
Словно сорвавшись с цепи, во дворе захлебнулись лаем собаки. Шум, гам, суматоха, пронзительные голоса слуг, странные выкрики донеслись до столовой. Наконец-то Урматеку представилась возможность дать выход бушевавшей в нем ярости. Ударом ноги он распахнул дверь, которая грохнула, ударившись об стенку, и свирепо рявкнул:
— Что там у вас?
— Блаженненькие пришли, хозяин, — ответил ему кто-то.
— Пусть войдут! — И Янку вдруг улыбнулся и, обернувшись к Иванчиу, сказал:
— Боярин — он и есть боярин, так-то, басурман. Будут тебе к кофе и ряженые.
И хлопнул Иванчиу по плечу так, что пошатнулся стул.
Все, кто еще не успел улизнуть, уселись снова за стол.
Урматеку знал этих блаженненьких, кобзаря Ионикэ и двух его сестер. И еще он кое-что знал, но это уже было ведомо лишь ему и Иванчиу: историю попа Госе, который, попав в беду, молил Иванчиу помочь ему. В те времена Урматеку еще не водил дружбы с бароном Барбу и был всего-навсего мелкой канцелярской сошкой, тогда как у Иванчиу была уже лесопилка и слыл он крепким хозяином. Но, несмотря на это, с первых дней их знакомства — а было это давным-давно — Янку отчасти по собственной наглости, а отчасти потому, что Иванчиу был тюфяк тюфяком, обращался к нему на «ты», хотя и был его моложе. Когда же Янку сравнялся с Иванчиу по богатству, запанибратство его перешло в издевку.
Поп Госе слезно на коленях просил тогда Иванчиу помочь ему, но тот уперся — и ни в какую. Урматеку ему и скажи: «Дурно, брат, поступаешь! Ведь и у тебя дети! Кто знает, что с ними случится!»
Запали в душу Иванчиу эти слова. Ничего на свете не тревожило покоя его холодной невозмутимой души, а проклятие, тяготевшее над детьми попа Госе, растревожило этот покой. И вот эти слабоумные дети с шумом и гамом шли сюда. Ионикэ и две его сестры, Марицика и Василика. Распевая в три голоса, поднимались они по лестнице. Кобза надтреснуто бренчала под короткими пальцами Ионикэ, песни же, хоть и были у всех разные, сливались в одну. Ионикэ бубнил на одной ноте что-то вроде злободневных куплетов:
