Поп Госе пробормотал что-то, а что — и сам не ведал. Кифлэ вспылил. Хватил кулаком по столу, выпучил глаза и заревел: ничего он, мол, знать не желает, гони деньги, и все тут! Но поп заупрямился: не видал он этих денег. Пригрозив судом, шурин хлопнул дверью.
Вот тогда поп и отправился к Иванчиу — как-никак, двоих детишек у него крестил, — в ногах у него валялся, на коленях просил дать ему хоть сколько-нибудь под любой процент. И умолял поп, и плакал, и здоровьем детей клялся, что выплатит все сполна. Но Иванчиу был будто камень. Словно и не слыхал ничего.
А Кифлэ сдержал свое слово. Прошло две недели, и попа Госе вызвали к судье, чтобы поклялся в том, что не брал в долг никаких денег. Перед тем как положить руку на крест, поп зажмурил глаза, желая позабыть все, что знал, чтобы клятва не была ложной. Он наморщил лоб, чтобы чувствовать лишь муки свои и скудость жизни, оставившей его одного с тремя больными детьми. И не мог. Мысли вольничали и не желали отпустить его. Они вились, прихотливые, своевольные и упорные. Да, говорила, говорила попадья про Кифлэ, что давал он ей в долг деньги. Но это же были слова, а денег он, ее муж, и в глаза не видел. А если он их не видел, так что оно ему, это знание, к тому же с чужих слов? И, опустив голову на грудь, держа на кресте руку, поп Госе усердно призывал тьму на свою совесть, но наступала тьма неохотно, и разум не желал быть слепым.
Истерзавшись, поп стал молиться:
— Прости, господи, мои прегрешения, не отринь меня, но погляди, сколь тяжко мне и сколь горько мне, неприкаянному!..
Поп Госе поклялся, что никогда ни единой полушки не брал в долг. Кифлэ хлопнул шапкой об пол и крепко выругался в зале суда. Уходя, он плюнул попу прямо в глаза.
Была осень. Померкшее солнце без лучей, чуть проглядывавшее сквозь облака, освещало долгий путь священника до дома.
В сером воздухе порхали редкие серебряные нити, оседая туманом на его бороде и усах. Проходя через рынок, священник первый раз в жизни удивился, до чего же свежий, бодрящий запах у овощей, наваленных огромными горами, как хороши осенние помидоры, просвечивающие насквозь, и какой необыкновенный лук, обернутый в тонкие желтые и сиреневые лепестки, — а сливы! — подернутые изморозью и блестящие, словно вынутые из глубокого колодца… Отец Госе, который всю свою жизнь читал на похоронах Евангелие от Иоанна, а остальные когда положено, витая мыслями далеко от Священного писания, думая то о хозяйстве, то о медяках на подносе со свечками, вдруг почувствовал, что все его существо находится в воле и руках божиих. Хотя уже двадцать лет после посвящения в сан носил он рясу, впервые он почувствовал в себе нечто такое, в чем разом было и добро и зло, что помимо его желания, но ради него самого толковало весь мир. А до этого мига все, что происходило, священник воспринимал не душой, а по необходимости!
Была пятница, и следовало читать акафисты. Так и не съев ни крошки, потрясенный священник пришел в церковь, радуясь, что будет служить сегодня бескорыстно, что отныне вообще не будет брать никаких денег, а молиться станет во имя исполнения надежд каждого прихожанина, а потому его чистые молитвы будут возноситься прямо на небо. Но как сказать об этом, чтобы никто не заподозрил его в дурном умысле? Как оповестить, как объяснить прихожанам, привыкшим к всяческим поборам, что отныне он отказывается от их подношений?
Сказать дьячку? Но он первый не поверит, первый заподозрит неведомо что! Разбитое сердце отца Госе и новая, зарождавшаяся в нем душа жаждали доверия. В голове у него гудело, в груди теснило, когда вошел он в алтарь. Надевая через голову епитрахиль и повернувшись нечаянно к правой стене, он вдруг заметил, что святой Василий шевелится.
Поп Госе окаменел, не сводя с иконы глаз. И во второй раз, колебля тонкое, почернелое изображение святого, по иконе снизу вверх пробежала дрожь. Священник побелел и, сам себя не помня, бросился обнимать дьячка.
— Замфир, святой Василий ожил!
Крик его прокатился по церкви.
— С чего бы это, батюшка? — недоверчиво отвечал дьячок, сжимая в объятиях священника и не сводя глаз с иконы.
