Янку почувствовал, что новые слухи и наветы готовы расползтись во все стороны, умаляя его престиж и власть хозяина.
Чуть замешкавшись, он ответил:
— Мальчишка у нее, несмышленыш, в Бухаресте остался, едва оторвали от него. А тут опять затосковала! Я уж и так и этак ее уговаривал, а она словно ума решилась. Такое, брат, дело!
Староста недоверчиво хмыкнул.
— А мы слыхали, как она какого-то Дородана поминала, вас и наказание божие! Конечно, когда человек спятит, чего только не наболтает, — добавил староста, испугавшись, что наговорил лишнего.
Янку покраснел. Оставшись наедине с Пэуной, он дождался, когда она перестанет дрожать под перинами, и, не раздеваясь, улегся спать в столовой.
На следующий день на рассвете, даже не заглянув к Пэуне, Янку приказал запрячь лошадей в возок и поехал в город. Снег все валил. Сугробы намело в человеческий рост, так что едва-едва можно было проехать. Поля, покрытые свежим белым снегом, холодный воздух, бесшумная езда под звяканье бубенцов успокоили Урматеку. К полудню он был уже в Бухаресте. Мрачный, вошел в кабинет и приказал подать чаю. Кукоана Мица, как всегда молча, хлопотала по дому. Что-то напряженное, сложное чувствовалось между мужем и женой, и словами это выразить было совсем не просто. Перетирая в кабинете безделушки и по старой памяти отставляя их подальше от Янку, кукоана Мица просто, словно речь шла о сахаре или чае, сказала:
— Мадемуазель Элен ушла от нас… вчера вечером! Она сказала, что давно уже подыскала себе хорошее место в провинции!
Урматеку, помешивавший в стакане чай, окаменел, злобно глядя на жену. Кукоана Мица сделала вид, что ничего не заметила, и продолжала перетирать мелкие вещицы. Вдруг Янку ухватился за край бархатной скатерти, дернул ее, и все, что было на столе, с грохотом раскатилось по комнате. Кукоана Мица кинула на мужа пристальный взгляд, на лице ее было написано страдание и отвращение. Потом она наклонилась и принялась собирать осколки, вытирать разлившийся чай.
— Стыдись, Янку! Пожилой человек, дочь на выданье! — упрекнула она, сдерживая гнев.
Мица вышла. Янку казалось, что его преследует дурной сон. Уехав из деревни от Пэуны, он думал, что избавился от него. Оказалось — нет. Обе женщины, словно сговорившись, дружно ополчились против мадемуазель Элен. Конечно, Янку и мадемуазель слишком уж подходили друг к другу, чтобы это могло не броситься в глаза. Но неужто он и впрямь так постарел, что женщинам приятно говорить ему об этом? Но ведь кукоана Мица мстит ему за обман, а Пэуна за то, что он собирался ее обмануть. Подумав об этом, Урматеку немного повеселел.
«Значит, они от меня еще не отворачиваются! Значит, они еще любят меня! — думал он. — Я знаю, что мне делать. Я им еще покажу, чего стоит Янку!»
Утешая сам себя, Янку Урматеку никак не мог смириться с мыслью, что ему когда-нибудь придется оставить свои привычки повесы и жуира. Неожиданно ему вспомнилась жалконькая Паулина Цехи, которая никогда ему не нравилась.
Стараясь позабыть мадемуазель Элен, Янку презрительно хмыкнул: «Много ли мне нужно? И эта сойдет!»
Чувствуя себя усталым, он отправился в спальню.
Что только не привлекало к себе взгляд Буби, а все, что привлекало, он охотно покупал. Для обедов, которые давались в доме Гунэ Ликуряну около Белой церкви, молодой барон, взяв коляску и объезжая базар и бакалейные лавки, собственноручно закупал все. Скорее это была жадность к жизни, чем к еде, и наслаждение щедростью. Люди, у которых он покупал, нравились ему больше товаров, и он никогда с ними не торговался. Там и здесь узнавал он о чем-то изысканном, редкостном: устрицах из Остенде, омарах с Босфора, фруктах из Италии. И платил бешеные деньги за сирень и фиалки из Ниццы в январе месяце, чтобы они украшали до вечера или до поздней ночи длинный стол, за которым он любил собрать друзей, чтобы поболтать с ними.
Его связь с Катушкой, дружба с богатыми молодыми людьми, карманы, полные денег, в течение нескольких месяцев рассеяли его романтический идеал скромной, нищенской жизни во имя искусства, который он вывез из венских кафе. Человек не слишком уравновешенный, Буби, быстро охладев к скудности, не сделал для себя идеалом и умеренность. С прежней силой владели им только два пристрастия: музыка, от бродячих лэутаров и до вечного Бетховена, с которым он каждый день проводил долгие часы за фортепьяно, и размышления о потусторонней жизни, которыми он занимал часы одиночества. От лицезрения ясной звездной ночи Буби испытывал невыразимое удовольствие, не меньше, чем от зримых и ощутимых радостей, — плодов, мяса, духов. Душа его, чуждая борьбы и борений, утешалась мыслями о вечном покое и загробном мире. Осенью и весною бывали дни, когда он испытывал непреодолимое желание бродить по кладбищу. Больше всего ему нравился взгорок кладбища Белу, где под плакучими ивами и липами теснились кресты и множество всевозможных памятников. Это прибежище минувшей жизни, как он называл кладбище, трогало его душу, придавая размышлениям особую глубину. Часто стоял он у неведомо чьей могилы в самом конце Долины плача, глядя на видневшийся вдалеке Бухарест с его церквами и высокими домами, тонувшими в море зелени, и в нем с особой силой возгоралась жажда жизни, любви и господства! Перед семейной усыпальницей баронов Барбу он вспоминал о своих предках. Под сводами склепа покоились весьма древние кости, перенесенные сюда из разных церковных оград. Имена их владельцев, высеченные славянскими буквами на обратной стороне плит, где-то сторожили теперь более поздних покойников. Над усыпальницей высились два прекрасных мраморных бюста деда и бабки Буби, олицетворяя полвека достойной и тихой семейной жизни. От пыли и дождей камень слегка потемнел, словно тень новой жизни легла на застывшие лица. У деда Енаке Барбу были такие же, как и у Буби, глаза навыкате, он носил бороду и длинные волосы. У бабки Бэлаши Барбу — высокий светлый лоб, обрамленный двумя тщательно завитыми локонами. В уголках рта у нее застыла улыбка. За дедом и бабкой располагались дядья и тетки Буби. Последним из них был Думитраке, умерший в Вене, где он долгие годы занимался воспитанием племянника. В самом дальнем углу этого обширного семейного склепа скрывалась простая мраморная плита, на которой было высечено одно имя: Лотта. Это была забытая всеми мать Буби. При жизни никто ее не знал, кроме старого барона. К тому же она была католичка. Этим можно было объяснить ее отъединение, от которого всегда страдал ее сын.
