— Так-то, дорогой. А уж каким сердцеедом ты передо мной выставлялся! Ну и что? Сам теперь не знаешь, чего можешь еще, а чего нет. Уже когда меня соблазнял, староват ты был. Катушка-то не зря тебя бросила ради молодого барина! Плохо ей было с тобой, ни в чем никакой уверенности, и на денежки ты скуп, вот она тебе рога и наставила! А теперь ты хочешь выставить меня вон? За то только, что я, слабая баба, все от тебя терпела? А подумать не хочешь, что из-за собственного позора меня гонишь?!
Янку показалось, что Пэуна разрядила в него многозарядный пистолет. Слова ее еще звучали у него в ушах. Он втянул в плечи голову и, схвативши стул, швырнул в Пэуну. Та едва успела отскочить. С оглушительным грохотом стул врезался в стену. Янку вне себя от ярости заревел:
— Вон!
Несколько мгновений Пэуна колебалась — бежать ей или не бежать. Ей как-то не верилось, что Янку всерьез рассвирепел. Но тот кинулся к ней, схватил и, обезумев, как голодный набрасывается на хлеб, а страждущий на воду, ничего не видя, принялся ее колотить. По глазам, по макушке, по затылку. Он бил ее по голове, задыхаясь от ярости, приговаривая одно и то же:
— Вон отсюда, потаскуха. Вон! Сука!
Борясь, они сломали стол, разбросали стулья. Очередной удар Урматеку не попал в цель. Янку с такой силой треснул по стене, что вывихнул себе палец. Боль его образумила, он остановился. Пэуна вылетела в соседнюю комнату и грохнулась на пол. Она заскулила, как собака, потом в голос завыла. Захлебываясь слезами, глотая слова, как заика, она сыпала отборными проклятиями и ругательствами.
Ее отчаянный вой и взвизги то затихали, то вновь набирали силу. Она рвала на себе волосы и готова была сокрушить все вокруг, царапала стены, кусала собственные руки. Проклятья ее были ужасны. На заплетающихся, как у пьяной, ногах дошла она до двери и, взявшись за ручку, будто опамятовалась. Она жаждала мести во что бы то ни стало. И вновь запричитала во весь голос, так чтобы слышал Янку:
— Уйду! Уйду! Пусть меня съедят волки! От меня так легко не отвертишься, как от бедного Дородана! Подлец!
Распахнув дверь, Пэуна шагнула в темноту навстречу метели. Ветер свистал под стрехой, час был поздний, весь двор уже спал, даже сторожевые собаки, свернувшись калачиком и уткнув носы в теплую шерсть, ничего не чувствовали из-за мороза, ничего не слышали из-за ветра. Пэуна едва брела по глубокому снегу. По натуре боязливая, сейчас она ничего не боялась. Рассудок ее словно затуманился, тело было ко всему безучастно. Ей хотелось гибели, смерти, и она шла ей навстречу. С трудом выйдя за ворота, она побрела куда глаза глядят. Дороги она не искала, а если бы и искала, все равно не нашла. Шла она наугад, и ей хотелось одного — умереть.
Тишина, наставшая в старом, пустом доме, испугала Янку. Не слыша больше воплей Пэуны, он встревожился. Ощущение беды, несчастья росло и обступало его со всех сторон. Выбежав в соседнюю комнату, он увидел, как ветер заносит в распахнутую дверь снег. Урматеку слышал страшные угрозы женщины, имя Дородана, и ему стало не по себе. Он стоял на пороге, вглядываясь в темноту сквозь снежные вихри. Несколько раз он крикнул: «Пэуна! Пэуна!» И ему показалось, что ветер загнал это имя обратно в глотку и оно душит его. Вокруг никого, некого позвать на помощь, и где-то тут, неподалеку, замерзает Пэуна! Наконец, он сообразил пойти в контору. Разбудив старосту, приказал запрячь в сани лошадь и отправить на поиски Пэуны.
Далеко уйти она не могла.
Примерно через полчаса, пока Янку мучился страхом и угрызениями совести, крестьяне с двумя фонарями, облепленными снегом, подгоняя окриками и кнутом лошадь, двинулись на поиски. Сани исчезли в темноте, и для Урматеку потянулось мучительное ожидание.
Когда Пэуну привезли — а нашли ее совсем неподалеку от поместья, — она побелела от холода. Глаза были полузакрыты, зубы выбивали мелкую дробь. Ее уложили в жарко натопленной комнате, растерли ракией и влили стакан цуйки в рот. Пока женщина дрожала под кучей перин и мягких ковров, староста не очень смело, но с любопытством спросил:
— Что же случилось? Убежать хотела? А почему?
