— Ска-а-жи-те!
Немного дальше на краю тротуара стоял, ожидая ухода поезда, маленький мальчугашка лет 3–4; на лице его было написано сознание важности возложенной на него задачи: ему было поручено принести молока в чайнике, и он вцепился в него обеими ручонками. Пьяненький посмотрел и на него, сделал ему ручкой и поплыл прямо но мостовой, но так, как будто это была палуба корабля во время сильнейшей бури.
Я смотрел на все это, а сердце у меня ныло примысли об участи, ожидающей, вероятно, и пьяненького, и мальчугашку, и меня.
Возвращаясь домой, я прежде всего отправился к Пете, но не застал никого дома, хотя квартира была отворена. Придя к себе, я узнал, что они все уехали на Николаевский вокзал и предупредили Василису, чтобы она посоветовала и мне немедленно ехать туда. Василиса только за тем и сидела дома, так как у нее все уж было готово. Я отпустишь ее в дорогу, а сам стал укладываться.
Разбирая свои бумаги, я наткнулся на связку старых писем. Боже мой, сколько воспоминаний нахлынуло на меня! Как водится в таких случаях, я сел в кресло и задумался.
Промелькнуло в моей памяти веселое, задорное личико, как бы говорящее: «Ну-ка, кто посмеет меня задеть?» Оно осветило некогда минуту моей жизни и затем вышло замуж за акцизного надзирателя. Промелькнуло и скрылось так же скоро, как скоро было забыто.
Вспомнилось и другое личико, бледное, умное, не то, чтобы очень красивое, но чертовски симпатичное… Ну, тут дело тянулось побольше. Вспомнилось еще многое, к чему уже не возврата. Вот и еще, и еще… Ah, si la jeunesse savait!..
Но как ярки и жизненны были тогда краски и как они бледны теперь!
Да, время безжалостно распоряжается с людским прошлым. Волна его исподволь смывает былые впечатления и вкусы, затем полегоньку подбирается к самим фактам и мало-помалу погребает в пучине своей и людские деяния, и людские надежды, и самих людей.
Мне сделалось так тоскливо, тоскливо. И, как нарочно, ни одного веселого воспоминания! И есть они, да не приходят на ум! Это ужасно! Этак погибнешь с тоски!
Для развлечения я пошел гулять.
Выйдя на Большую Спасскую, я пошел по дороге в Мурино и, пройдя Гражданку, вышел в поле. Пустынная дорога и пасмурная, холодная погода нисколько не способствовали рассеянию моей тоски. Серое, серое небо без малейшего просвета; высушенная солнцем и покрытая пылью трава давала такой же серый колорит уходящей в даль однообразной равнине; даже деревья точно посерели.
По направлению к Петербургу шла пара: старик и старуха; оба серые, согнувшиеся, оба с морщинистыми лицами, оба с палками; только старик казался повыше да чуточку поживее, лицо же старухи выражало одно тупое безразличие.
Мимо меня к Мурино проехал какой-то, с виду торговец. Старик обратился к нему:
— Поштенный, а, поштенный!
— Чего тебе, дедушка? — приостановил тот лошадь.
— Хочем мы тебя спросить; сказывают, планида есть на небе, знамение показывает.
— Какое там знамение! Прямо погибать будем.
Торговец, видимо, раздражен. Старичок в недоумении:
— Как же погибать-то?
— Да так же: притиснет тебя этой самой кометой, и дух вон. В ней-то, в штуке в этой, может, миллион пудов будет. Одно слово, светопреставление.
Молчание. Старик пожевал губами.
— Страшный суд, значить. Ах-ах-ах! Все за грехи наши.
— То-то у нас курица петухом запела, — внезапно прошамкала старуха. — Говорила, не к добру.
И замолчала, тупо уставясь перед собой. Но старичок еще не успокоился:
— Да кто сказал-то тебе?
— Кто сказал, кто сказал? Ученые люди говорят, которые знают. В городе объявления вывешены. Да вы-то, старички, чего обеспокоились? Вам и без кометы сегодня-завтра давать ответ Богу.
Старик пропустил мимо ушей жестокое замечание торговца, но тот и сам спохватился и постарался загладить проступок:
— А впрочем, коли хотите уехать, так начальство даром повезет по чугунке в Москву ли, в Варшаву ли.
Старик все жевал губами, а старуха все так же тупо глядела перед собой.
— Ну, мне недосуг. Прощайте, старички!
Торговец хлестнул лошадь и покатил дальше.
Постояли старички, еще больше как будто согнулись, потом повернулись и побрели через поле, задумчиво бормоча:
