— Простите, Исак Иваныч… разумеется, это глупо — выяснять происхождение каши, которую в полупещерных условиях тебе дарует судьба, — нетерпеливо забормотал Федор Андреич, — однако не скрою, до смерти интересно узнать, какого черта ради вы расстаетесь с имуществом, составляющим первоочередную, даже философскую ценность нашего времени?
Тот вполоборота, не без испытующего лукавства, покосился на любознательного профессора:
— А культура?
— Культура… — немедленно раздражился тот, — есть совокупность всех духовных и материальных приобретений нации! это в обоих смыслах — состояние народное! И оно не может, черт возьми, держаться иждивением частных лиц.
Мухолович помолчал, и вдруг поразительные перемены стали происходить в его облике, и прежде всего исчез анекдотический акцент, как только сквозь манеру поведенья стала просматриваться душа. Впервые Федор Андреич различил уже совсем немолодой возраст и неказистый облик самого волшебника, должно быть немало навидавшиеся горя, с насупленными бровями, глаза, и вот, машинально сравнивая, даже коснулся своих запущенных, как ни странно — таких же, как у Мухоловича, серых и впалых — щек.
— Вы хотите начистоту?.. не знаю, попробую! — пожал плечами Мухолович, не спуская с Федора Андреича странно проблеснувших глаз. — Я вам скажу: сколько лет, и уж дети, а еще вижу во сне, как я бегу по двору от спущенной собаки, и такой симпатичный, знаете, господин в халате с кисточками наблюдает мне вдогонку. Это, наверно, очень смешно смотреть, как человек в чем-то длинном, как в мешке, убегает вприпрыжку… ну, как же она называется, эта зверская порода, когда морда как чугунный замок и немножко набок? О, не-ет, теплые штаны даже и летом полезная вещь. И тогда у меня открылась странная психология, после того переживания: мне ужасно захотелось, чтобы профессор Лихарев написал свою книгу про то, чего нет…
— Чувствую в вашем рассказе что-то бесконечно болезненное, даже дерзкое, но, простите, не понимаю, — мучительно тянул Федор Андреич.
— А вам непременно надо все понимать? Это никакой головы не хватит, если все понимать! — И снова потешный акцент зазвучал в речи Мухоловича. — В конце концов, пшено же — это более нормально для человека, чем лошадиная голова. Не думайте, чтобы я принципиально возражал против конины… Говорят, это даже характерно в переходные, к счастью, эпохи! Но только лошадиная голова… лично я как-то не могу считать лошадиную голову за хорошее питание, это скорее историческая необходимость. Я бы сказал, для нее, кроме аппетита, нужен еще героизм и даже немножко зверство!
Разогретый воспоминаньем, он стал разматывать с шеи грязный вязаный шарф.
— Много у вас детей? — помедлив, размышляя о сказанном окольным путем, спросил Федор Андреич.
— Трое… но не думайте о моих детях! Это моя забота… — так же тихо отвечал Мухолович и напрасно ждал очередного, всеразъясняющего вопроса хотя бы, для начала, только о месте происшествия.
Откинувшись спиной к стене, Федор Андреич рассеянно глядел на мезозойский камень, причудливо освещенный помаргивающей лампой. Очень болело где-то под лопаткой. Свечерело совсем.
— Вот что, Мухолович. Когда у меня будет тепло и мне не нужно будет красть лошадиные головы в темных переулках, я и сам начну работать, но пока не обещаю. У меня все вразброд разбежалось, — нужно еще собирать их, мысли, с год… да мне и немного осталось… не жить, а писать немного осталось! — резко поправился он.
— Можно на минутку к вам? — просунулась в дверь голова сестры; не дожидаясь ответа, она вошла, торжественно неся в руке сковородку с поджаренной рыбой и стакан настоящего, судя по запаху, кофе.
— Это давеча Исак Иваныч принес. Он прямо волшебник у нас, Исак Иваныч, — вся сияя, заговорила она. — Федя, ты попросил бы кстати у Исаак Иваныча дровец достать, а то…
И тут оно накатило вновь, как всегда без предупреждения.
— К черту… — шепотом рванулся достигший какой-то внутренней точки Федор Андреич и в ярости вышиб кулаком завтрак из рук Елены. Рыба, с легкостью для нее неожиданной, взлетела вверх, переломилась в воздухе и шлепнулась к ногам испуганного Мухоловича.
