— А где же культура! — жалобно вскричал Мухолович, подымаясь на цыпочки.
Одновременно с криком знакомо обозначился у Федора Андреича укол глубоко под ребрами. Елена с Мухоловичем исчезли за пелену внезапного тумана, а из окна, сереющего ранним вечером, вылез не спеша ферт.
— Чего ты ему позволяешь, спустил бы собак на паршивца! — ухмыльнулся ферт, подбочениваясь. — И охота же тебе этакие воды психологии разводить!..
Закрывая лицо руками и сгибаясь всеми костями, Федор Андреич повалился на кровать.
VI
Был когда-то Федор Андреич совсем маленьким, славным был бутузом-карапузом, кушал кашку, не знал ничего. А когда на ночь, бывало, не хотел ложиться Феденька, брыкал няньку барской ножкой, показывала та сурово костяным пальцем в окно, за которым, вдоль и поперек полей сугробных, искала баба-вьюга нетеряную кладь… И боялся, и детским сердцем обожал ту непутную бабу Феденька.
Происходил Федор Андреич из краев, что особо славятся буранами, и до зрелых лет воздыхал с сожалением о былых поездках из Пензы в Городище, к бобылю-отцу на рождественские каникулы; обычно дорога выпадала на ночь. И всякий год, помнится, везло Феденьке на снежную непогоду: завернув ноги в веретье, по маковку в пушистом сне да сене, качался он всю полсотню верст в уютных тамошних розваленках, положась на ямщицкую смекалку и крестьянского коня. И чем разбойнее свистали белые вихри-дядьки над головой, тем слаще удовольствие: никто в уезде, мороз в том числе, не посмел бы обидеть, не по чести обойтись с сынком всемогущего, по старинке крутого исправника Лихарева.
Но то ли грудная жаба да суставный ревматизм, только с годами поослабло у Федора Андреича романтическое рвение к российским снегопадам. Да, видно, и снежок не тот стал, и когда отправлялся Федор Андреич к ненавистному Елкову в гости, просто мокрая липучая гадость тяжкими хлопьями летела ему навстречу, поминутно залепляя глаза.
Улицы той пятницы были темны, и никого в них, кроме шагающего неторопливо Федора Андреича. Он шел, наслеживая огромными калошами по пухлым снежным поверхностям и время от времени протирая рукавицей глаза. В душе он очень досадовал на себя, что опять потащился к Елкову, и, чтоб сократить время досадования своего, заметно ускорил шаг.
Его, поднимающегося по лестнице, казавшейся шаткой из-за темноты, перегнал некто тяжелый и пыхтящий. Состояние Федора Андреича было таково, что ему непременно требовалось если не увидеть, то, по крайней мере, услышать голос этого, перегоняющего.
— Скажите, в котором… в котором этаже квартира доктора Елкова? — спросил он, чтоб только спросить о чем-нибудь.
Из тьмы прозвучали размашисто сказанные слова:
— Елкова? А-а… вы, значит, тоже к Ивану Павлычу? Так это нам вместе, вы держитесь за мной!..
Но уже через полминутки тот же, невидимый, разделяя вопросительными промежутками слова, осведомился:
— А вам, извиняюсь, зачем… туда?
— Да так, от одиночества людского… — признался Лихарев.
Тотчас же тот, невидимый, зажег спичку, и в ее мерцающем туманном круге клубами двух дыханий наметились два лица: второе принадлежало ширококостному, приземистому, с бородишкой, человеку в простенькой, серошинельной поддевочке. Лицо Лихарева рассеяло страх, прятавшийся в глазах незнакомца, — последний засмеялся, протягивая руку в варежке:
— Водянов… Сергей Трофимович, — разрешите рекомендоваться. На граммофончик изволите? Позвольте, я сейчас еще спичечку вздую, чтоб видней. Вы не профессор ли будете? Иван Павлыч так и обещался, что новый номерок явится. — Он подсмеялся, скаля большие, желтые в свете спички, зубы.
— Да-а, на граммофончик иду, — тоже с чего-то заулыбался Лихарев, при свете третьей спички оглядывая нового знакомца.
— Э, да вы не глядите так на мои наряды. Мы это при первой возможности снять можем. Мы это, чтоб на жулика походить, сейчас обязательно надоть под жулика. Но мы хоть и пугаем, а нас пугаться, извините, не следует: мы ж люди безобидные! Безобидному-то и нужно под жулика рядиться, чтоб не обидели, истинно говорю… Ну, вот мы, кажется, и доехали, — сказал Водянов, стуча в дверь четыре раза и потом еще один.
