Колокола - страница 95

Я потерял счет минутам и часам. Мой слух восстал против других моих чувств. Глупец! — сказал он. Глупец! Звуки празднества доносились в мою келью. Я закрыл руками уши и закричал, но это только сделало каждый звук еще громче, потому что они шли не из церкви сверху, они раздавались где-то глубоко в моей голове. Они были там, когда я, без сна и отдыха, мерил шагами келью; они были там, когда я метался по полу, сокрушаемый кошмарами. Карл Виктор за кафедрой. Бугатти поет для влюбленных. Николай и Ремус в улыбающейся толпе. И эти колокола из моего детства, звенящие на весь мир. Амалия на руках мужа. Все забыли обо мне.

Наконец дверь отворилась.

— Можешь вернуться в свою келью, — сказал аббат.

При виде меня его губы слегка скривились от отвращения. За ним стояли двое солдат, но я готов был справиться со всеми тремя. Мне только нужен был ответ.

— Была свадьба? — спросил я. Мой голос был хриплым и отрывистым. — Или еще не поздно?

Аббат печально покачал головой.

— Увы, мальчик мой, — сказал он, — это произошло три недели назад.

Солдаты подняли меня с колен и потащили из подвала вслед за аббатом. Когда мы поднялись на первый этаж, где находились дормитории, Целестин фон Штаудах остановился и повернулся ко мне. Солдаты бросили меня на деревянный пол. Я встал на колени и посмотрел на аббата.

— Ты должен вымыться, — велел он. — Смени одежду. Если пожелаешь покаяться в грехах, можешь прийти ко мне.

Теперь на устах его не было отеческой улыбки, только отвращение при виде того, что узрел он в свете дня — мою грязную одежду, кожу, как у мертвеца, и все прочие недостатки.

Я бросился на него. Он не ожидал этого, и мой удар опрокинул его навзничь. Не было в моей жизни звука приятнее, чем тот тупой стук, с каким его голова ударилась о дубовый пол. Он завопил, изрыгивая проклятия. Он закрыл глаза руками в страхе, что я попытаюсь вырвать их. Ничего, всему свое время. Я бросился бежать, солдаты погнались за мной. Но мои ноги были длиннее, тело легче, а им при каждом движении мешало оружие. И еще: любовь несла меня на своих крыльях. Я выбежал во внутренний двор, и солдаты уже не могли настичь меня. Я миновал ворота и оказался на Аббатской площади до того, как они смогли поднять тревогу.

Стояла ранняя осень. Утреннее солнце заливало своим ласковым светом прекрасную церковь, и сотни людей, спешащих к мессе, обернулись, чтобы взглянуть, как грязный послушник — чьи тощие ноги едва касались земли, словно у взмывающей в небо птицы, — бежит через площадь. Уже трое солдат пытались настигнуть меня, но я оставил их далеко позади.

Они стали кричать стражнику, стоявшему у городских ворот.

— Хватай его! — вопил один.

— Аббата пытался убить! — кричал другой.

Солдат, стоявший у ворот, был молод, туп и сложением напоминал медведя. Ею плечи были вдвое шире моих, хотя ростом он был пониже. Он улыбнулся и выпустил когти.

Шагах в десяти от этого перетянутою ремнями юнца я, насколько мог, глубоко вдохнул и на выдохе завопил самым пронзительным, самым ужасным, самым дьявольским образом. Состроил страшную гримасу. Раскинул руки в стороны подобно тому, как дракон простирает свои крылья. Мой вопль был таким громким и резким, что каждый, находившийся в тот момент на площади, зажал руками уши. Олух, стоявший в воротах, в ужасе отшатнулся, уверенный в том, что я был демоном, вырвавшимся из ада. Он поднял руки, закрывая ими лицо. А я, проносясь мимо, всего лишь легонько коснулся его плеча, но он отпрянул, как будто мое прикосновение обожгло его огнем.

И вот я оказался в городе.

При виде этих улиц, залитых солнечным светом и наполненных людьми, я испытал потрясение, подобное тому, что ощущает человек, вернувшийся домой и обнаруживший, что его комнаты кишат мышами. Эти улицы были моими и ее. Только моими и только ее! Как бы мне хотелось, чтобы эти люди снова скрылись в своих домах. Они ехали в экипажах и на запряженных волами повозках, доверху набитых штуками белого полотна. Их одежда была добротной и чистой. Они пристально смотрели на грязного оборванца, несущегося по улицам. А их дети тыкали мне вслед своими розовыми пальчиками.