— Нет, — прошептал я. — Я совсем тебя не забыл.
Она легко скользнула по полу. Я натянул на глаза капюшон, чтобы она не разглядела моего лица и оно не выдало ей моей тайны. Она была совсем рядом со мной. Сейчас я слышал, как бьется ее сердце — как барабан. И каждый его удар стряхивал с меня, живого, куски отмершей плоти. Внезапно я заметил, насколько мала была моя комната. — головой я почти касался покатого потолка. Разведя руки в стороны, я мог коснуться обеих стен. Ряса внезапно стала мне так тесна, что я не мог дышать.
— Я могу увидеть твое лицо? — Она протянула руку и коснулась моего капюшона.
Я взял ее руку в свои ладони, пытаясь сохранить свою тайну.
— Пожалуйста, не надо, — попросил я и раскрыл ладони.
Она отпустила материю, но рука ее осталась рядом с моим лицом.
— Мне не нужно было приходить.
Ее дыхание изменилось. Оно стало еще более теплым; горло сжалось еще сильнее. Она сглотнула слюну.
— Много месяцев назад я украла эту рясу на фабрике своего отца. Подумала, что в ней меня никто не узнает. Думала, пойду навещу Мозеса. Нашла вот это. Ты помнишь?
Раздался шорох разворачиваемой бумаги. В темноте я почти ничего не видел — это было что-то вроде чертежа.
— Крестик все еще отмечает твою комнату.
Я вспомнил двух наивных детей, шепчущихся в коридоре. Как бы мне хотелось снова оказаться там!
— Мозес, — продолжала она, — когда я лежу в кровати и думаю о чем-нибудь хорошем, что было у меня в жизни, я вижу тебя. Раз в неделю, каждый четверг, Каролина навещает свою тетку в Брюггене. Дом такой пустой — в этот день я могу делать что хочу. И я все время думаю: чего мне хочется? Два раза, вот с этой рясой под мышкой, я почти доходила до церкви, а потом поворачивала обратно. Но сегодня не смогла остановиться. Перелезла через решетку. Не думаю, что меня кто-нибудь заметил, но, в любом случае, мне все равно. Мозес, как я могла не прийти?
Так мы простояли несколько секунд, ее рука все еще висела в воздухе перед моим лицом, словно она собиралась благословить меня. Потом, отрывисто вздохнув, как будто не в силах справиться с непреодолимым желанием, она наклонилась вперед, и ее палец коснулся моего подбородка. Скользнул вверх. Она приложила ладонь к моей щеке, провела пальцами по губам, и я почувствовал свое теплое дыхание, отразившееся от ее пальцев.
— Бог мой, — прошептала она. — Я такая дура.
Наши сердца мчались наперегонки. Я почувствовал, как увлажнились ее губы, когда она еще раз сглотнула. Ее рука коснулась моего затылка. Пальцы пробежались по волосам. Она притянула мою голову к себе, и я ощутил, как ее губы прикоснулись к моим. Мои губы не ответили ей, но уши услышали каждую ноту этого поцелуя: вот ее губы раскрылись, нежно прикоснулись к моим губам, нежно обхватили их и освободили.
Смутившись, она сделала шаг назад. Но едва она собралась сделать следующий шаг — возможно, чтобы убежать навсегда, — как мои руки взлетели. Одна схватила ее за плечо, другая — за бедро. Я не обнял ее, даже не прижал к себе — я просто держал ее на руках, как держат хрупкое сокровище.
Она задохнулась, потом сделала вдох, снова выдохнула. Каждый удар ее сердца, почти такой же, как предыдущий, был для меня новым прекрасным звуком, и я почувствовал, что медленно придвигаюсь к ней и мои руки дрожат от желания приблизить к себе ее звуки.
Она вздохнула, и нежное гудение в ее легких волнами исступленного восторга отозвалось в моей спине. Я еще ближе поднес ее к себе. Ее грудь прижалась к моей груди, ее ребра прикоснулись к моим. И когда она еще раз вздохнула, вибрация перешла с ее тела на мое, и я почувствовал ее в своих легких. Она прижалась щекой к моему плечу, и я подбородком касался ее головы. Мою шею обдувал свежий ветерок ее дыхания.
Я больше не мог вынести этого. И вывел одну ноту, сначала очень тихо, едва сдерживаясь, чтобы не запеть во всю силу своих легких. Сколько времени прошло с тех пор, как я пел в последний раз? Больше трех лет! Знакомое дрожание распространилось по груди и пошло в челюсть, и вот зазвучало все мое тело. Пение проникло в ее грудь. Мой голос все еще был не более чем шепот, но я слышал, как он отзывается в ее шее, в мышцах ее спины, как будто она была колоколом, к которому я нежно прикоснулся колотушкой из мягчайшего фетра.
