— Вы оба будете казнены за эти преступления, если когда-нибудь окажетесь здесь или в каком-нибудь другом монастыре Конфедерации.
Тут заговорил Николай:
— Я не оставлю Мозеса здесь.
— Оставишь! — Аббат наклонился к нему, нависнув над столом.
— Я лучше умру.
Николай медленно подошел к столу, и мне показалось, что он сейчас перевернет его. Штаудах, отпрянув, упал в кресло. Он заскулил и вытянул вперед руку, как будто защищая свое лицо. Николай схватился рукой за край стола.
— Нет, — сказал я, и они в удивлении обернулись. — Нет, Николай. Ты должен идти.
Николай покачал головой:
— Нет, Мозес. Я не пойду. Я не пойду без тебя.
— Это мой приказ! — завопил аббат.
Свеча стояла за его спиной, и я не мог рассмотреть ни лица Николая, ни лица Ремуса, стоявшего рядом с ним, хотя злобный оскал на лице аббата мне был хорошо виден. Многие годы именно такими я буду вспоминать их: две тени, стоящие между мной и аббатом, готовые скорее умереть, чем бросить меня.
— Николай, — позвал я.
Монах повернулся и схватил меня за плечи.
— Я не оставлю тебя с ним, — сказал он, и его голос на этот раз был глубоким и раскатистым, и еще бесстрашным, как в его песнопениях.
— Ты должен, — прошептал я, и мой голос был в тысячи раз слабее, чем его. — У тебя нет выбора.
— Я лучше умру, — проронил Николай.
— И тогда я на самом деле останусь один.
Николай покачал головой. Сейчас он стоял совсем близко ко мне, и я видел, что слезы блестят у него в глазах.
— Мозес, я поклялся защищать тебя.
— Когда-нибудь я последую за вами, — произнес я. — Обещаю.
Ремус встал рядом со мной.
— Мы пойдем в Мелк[29], — шепнул он мне на ухо так, чтобы не услышал аббат. — В Австрию. Пока мы живы, ты всегда можешь рассчитывать на нас. Мы будем ждать тебя. Приходи.
Закусив губу, я кивнул ему. Ремус взял Николая за руку, но здоровяк отпихнул его. Покачал головой.
— Николай, — позвал я.
Он пошатнулся, и через мгновение мы оказались друг у друга в объятиях. Прошло восемь лет с тех пор, как он вытащил меня из реки, и теперь моя голова возвышалась над его плечом. Когда он прижал меня к себе, я почувствовал на лбу его теплые слезы.
— Прости меня, — сказал он.
— Я… я приду и найду тебя, — прошептал я в ответ, сжимая в кулаке ткань его рясы.
Он обнял меня. Я понял, что он меня не отпустит, и легко оттолкнул его. Ремус двинулся вслед за ним, и, не взглянув на аббата, они вышли из комнаты. Позже я зашел к ним в кельи и увидел, что они не задержались, даже чтобы собрать свои вещи. Николай не помолился напоследок в церкви. Ремус не взял ни одной книги.
Ни один из них не вернулся больше ни в Санкт-Галлен, ни в Швейцарскую Конфедерацию.
* * *
Я остался один на один с аббатом Целестином Гюггером фон Штаудахом. Он пристально смотрел на горевшую на столе свечу, безупречную, как мир, который он жаждал создать в этом аббатстве. Через несколько минут он взглянул на меня. В его глазах не было прежней холодности и ненависти.
— Иди сюда, сын мой, — сказал он.
Хоть я и находил его весьма отталкивающим, но сейчас у меня никого больше в мире не оставалось. Я обошел вокруг стола и остановился рядом с ним, в слабом свете свечи. Склонил голову. Его глаза оглядели мое лицо, потом скользнули вниз, вдоль моего худого тела.
— Тебе хочется уйти с ними, не так ли?
— Да, — произнес я.
Он пристально посмотрел мне в глаза:
— Мозес, ты понимаешь, кто ты есть на самом деле?
Я не ответил.
Он внимательно осматривал меня в мерцающем свете, его взгляд перебегал с одной черты моего лица на другую. Потом он мрачно кивнул, как будто собрался поделиться со мной ужасной новостью. Его голос снова стал спокойным и размеренным.
— Сын мой, ты евнух. Ты не мужчина. Ты не женщина. Ты создание, которое Господь создавать не намеревался, и поэтому тебе предназначено оставаться за пределами Божьего замысла. Его закон гласит, что ты не можешь жениться и не можешь стать священником. В этом нет жестокости. И я надеюсь, если ты будешь искренен с самим собой, ты поймешь, почему именно так должно быть. Мозес, твое тело не позволит тебе стать отцом. Ты слаб, у тебя слабые мышцы женщины на крепком костяке мужчины. Ты не можешь работать в поле. И разум твой очень слаб. Ты никогда не поймешь причины мужских поступков. Твои друзья говорили тебе об этом, Мозес?
