Я покачал головой. Хоть я никогда раньше не слышал об этих вещах, я всегда страшился их.
— Они хотят помочь тебе, но не могут. У них нет крыши, под которой можно преклонить голову. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Ни одно аббатство не даст им приюта, поскольку они содомиты. Любой аббат без труда заметит грех на их лицах и, как и я, прогонит их прочь. Ты можешь последовать за ними, и вы будете голодать вместе. Но только они мужчины, Мозес, а ты нет. За этими стенами люди будут смеяться над тобой. Перемены, столь медленно происходившие в тебе, обманули нас. Только сейчас я вижу это в твоей фигуре. Ты — несчастье природы, продукт скорее греха, чем добродетели.
Аббат посмотрел мимо меня, ища обоснования моему существованию в самых темных углах комнаты. Покачал головой.
— Это так прискорбно, Мозес, — вздохнул он. — Так прискорбно. Просто этот мир не устроен для таких, как ты.
И я почувствовал великую слабость, расползавшуюся из глубины моего тела, вибрацию, которая грозила бросить меня на колени. Все, что он сказал, было правдой. Как я мог отрицать это? По обеспокоенному лицу аббата в первый раз было видно, что, возможно, он не был столь холоден и бессердечен. Он был обычным человеком, упорно трудившимся ради того, чтобы привести в порядок этот хаотичный мир. Сотни тысяч людей зависели от его наставлений, и вот сейчас, здесь, за несколько часов до рассвета, он пекся об одной-единственной душе.
Его глаза оценивающе смотрели на меня.
— Мозес, я не могу оставить тебя здесь против твоей воли. И не оставлю. Аббатство не тюрьма. То, что сказал я раньше — что они не могут взять тебя с собой, — я сказал ради их и твоего блага. Но сейчас мы с тобой одни, и ты должен сделать свой выбор. Иди, если хочешь, ты все еще сможешь догнать их. Иди и скажи им, что они должны заботиться о тебе, что они должны взять тебя с собой. Они не отвергнут тебя. Они найдут способ прокормить тебя и защитить, даже если сами будут страдать из-за этого.
Аббат молчал. И внимательно смотрел на меня.
Идти? Ничего сильнее я не желал. С уходом моих друзей я сразу же почувствовал, как опустели для меня стены этого аббатства. А там, за стенами, находились два человека, которые любили меня.
Аббат молчал. Слышалось только его мерное дыхание, вдох — выдох, вдох — выдох…
— Я позволю тебе остаться, Мозес, — сказал он наконец — Аббатство причинило тебе ужасное зло, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы исправить это. Если ты сделаешь этот выбор, я дарую тебе то, в чем отказывал многие годы: возможность стать послушником и когда-нибудь, возможно, монахом. Твоя келья останется за тобой. Мы будем продолжать заботиться о тебе. Я буду следить за тем, чтобы ты не опозорил нас своим недостатком. Никто не должен проведать о твоем несовершенстве. Только я один буду знать о нем. Мозес, надеюсь, ты видишь, что ни я, ни кто-либо другой не сможет предложить тебе больше.
Я представил Николая и Ремуса не такими, какими я их встретил — на прекрасных лошадях, с кучей аббатских монет в карманах, чтобы раздавать по дороге нищим, — а такими, какими они были сейчас: крадущимися по ночному городу пешком, с пустыми карманами, у Ремуса нет при себе ни одной книги. Как долго продлится упорство Николая? День? Неделю? За всю жизнь он своими ногами не прошел и мили. Станут ли они попрошайками? Им хватало забот и без этого — им хватало, как выразился аббат, несчастья природы. Николай так много сделал для меня, и из-за меня его выгнали из дома.
— Мозес, — сказал аббат. — Ты должен сделать выбор.
Я едва кивнул, но этого было достаточно.
— Хорошо. Но ты также должен мне кое-что пообещать, Мозес.
Я посмотрел в его прищуренные блестящие глаза.
— Ты должен пообещать мне, что больше никогда не будешь петь.
