— Ты знаешь, где находится Штутгарт, Мозес?
Набухшие вены на тыльной стороне его руки цветом напоминали вино.
— Это совсем недалеко отсюда — всего несколько дней пути. Надеюсь, ты когда-нибудь приедешь туда, чтобы навестить меня. Здесь, в аббатстве, чудесно, но со Штутгартом не сравнить. Ты когда-нибудь видел герцога? Герцог Карл Евгений — мой хозяин. Если я расскажу ему о твоем голосе, он позволит тебе спать во дворце. Тебе хотелось бы спать во дворце?
Спать во дворце мне не хотелось, но я об этом не сказал.
— Герцог ценит прекрасную музыку больше, чем кто-либо в Европе, Мозес. Даже больше, чем ваш аббат. Вот почему он привез меня в Штутгарт из самой Италии. Я врач, Мозес, я врачую музыку.
На этот раз он сделал еще один шаг вперед. Я начал извиваться, но хватка Ульриха была железной.
— У тебя чудесный голос, Мозес. Один из самых красивых, какие мне только доводилось слышать. Ульрих очень хорошо тебя выучил. Но я могу сделать тебя еще лучше. Ты хочешь петь еще лучше, Мозес?
Этот голос мой! Я бы так закричал, если бы не был столь испуган. Мой! Теперь всего лишь один шаг отделял его от меня. Я испугался, что Ульрих отдаст меня ему.
Но Ульрих не собирался меня выпускать. Он сжал меня еще крепче. Одной рукой Рапуччи поднял бокал, другой ущипнул меня за подбородок:
— Открой рот, Мозес. Выпей немного вина.
Его пальцы были такими холодными. Я покачал головой, и он отпустил меня.
Выругался.
Ульрих зашептал мне, что я должен выпить, что от этого мне захочется спать. Я извивался со всей силой, которая во мне была.
— Тогда положите его на пол, — сказал Рапуччи.
Я пинался и молотил кулаками, пока Ульрих не сел на меня и не пригвоздил мои руки к полу. Доктор Рапуччи встал на колени рядом с нами.
— Открой рот, — резко сказал он.
Когда я отказался это делать, замотав головой из стороны в сторону, он снова выругался. Затем с силой надавил мне на нижнюю челюсть рукой с набухшими венами и, когда мой рот приоткрылся, влил в него вино. Я подавился. Вино потекло у меня по шее. Тогда он зажал мне рот и сжимал его до тех пор, пока я не сглотнул.
— Этого будет достаточно, — сказал он Ульриху.
Мужчины отпустили меня. Я кашлял и плевался.
И все же Рапуччи просчитался. Большая часть вина с лауданумом[27] вылилась у меня изо рта и лужицей растеклась по полу. И несмотря на то, что вскоре сознание мое начало мутиться и я потерял всякое желание сопротивляться им, я не спал. Я могу вспомнить каждое прикосновение, каждый звук, который потом последовал, как будто это была пьеса, в которой я играл тысячи раз.
Они снимают с меня одежду, и на мгновение я чувствую холод каменного пола, соприкасающегося с моим нагим телом. Я заворожен потолком. Мой страх утих. Узор балок на потолке невероятно притягателен. Мне бы надо прикрыться, но моя одежда куда-то делась, а я слишком устал, чтобы искать ее.
Меня поднимают и переносят в ванну с теплой водой. Я лежу в ней, погруженный в воду по пояс. Закрываю глаза и наслаждаюсь теплом. Кажется, что эта ванна громадная, как теплый океан. На твердом деревянном крае мягкая подушка, она подложена мне под голову.
Голоса отсчитывают минуты.
Ножи.
Иглы.
Кажется, я засыпаю.
Меня поднимают, как ребенка, нежно вытирают и кладут лицом вниз на клавесин. Моя голова обращена к клавишам. Когда мужчины говорят, струны откликаются на их голоса. Мне тоже хочется запеть, но это невозможно. Теперь для этого нужно сделать невероятное усилие. Мне даже не представляется, что когда-то я мог открывать рот и производить звуки.
Каждый раз, когда я почти засыпаю на теплой простыне, меня будит прикосновение холодной руки. Мне приходит в голову, что эти мужчины (даже несмотря на то, что один из них — Ульрих) не должны меня трогать. Так трогать. Это прикосновения, к которым я совсем не привык: руки Ульриха подстегивали только мой голос.
Я думаю: Позову Николая. Я думаю: Николай скажет им, чтобы они убрали от меня свои руки. Но его здесь нет. Холодные руки приподнимают меня и подсовывают мне под бедра полотенца, так что мой зад приподнимается вверх. Они раздвигают мои ноги так широко, что мне кажется: сейчас меня разорвут пополам. Они делают мне больно, но я не могу сказать ни слова. Я издаю стон. Они привязывают меня за щиколотки, так что я не могу сомкнуть ноги. Я чувствую, как они трогают меня там, где даже Ульрих никогда не смел ко мне прикасаться.
