— Хозяин, я… — Пишта еще раз попытался было смягчить гнев разбушевавшегося мирского старшины.
— Ну, ничего. Завтра я велю выгнать тебя, мерзавца, из села! Убирайся, пока цел! Проваливай, не то кишки выпущу!
Пишта больше не проронил ни слова, но не струсил. Оба, не шелохнувшись, продолжали молча стоять и смотреть друг на друга в упор. В настороженном выжидании обоих противников было что-то от напряженной предгрозовой атмосферы нынешнего вечера, когда казалось, будто надвигающаяся буря вот-вот разразится и прольется дождем, но ничего подобного не случилось. Гроза прошла стороной, дождь пролился где-то далеко.
Никто не знает, как им удалось разойтись. Только одно известно — они и пальцем не тронули друг друга.
Когда отец вернулся, Маришка уже успела юркнуть в свою постель. В сенях, в полной темноте, понурив голову, сидела мать. Все домочадцы давно улеглись, только ей, матери семейства, полагалось бодрствовать и дожидаться возвращения хозяина: так требовал обычай.
— Жена, смотришь ты или нет за своей дочкой?! — С этими словами Хедеши влетел в сени. Он не мог разглядеть, где сидит жена, и прокричал это запальчиво и во весь голос, чтобы его слова настигли ее повсюду.
— Видать, в ее жилах течет отцовская кровь…
Дочь рассказала ей обо всем случившемся или просто чутье подсказало ответ? Трудно узнать. Возможно, она не раз уже думала об этом, только ясно было, что сейчас ее не очень-то волновало, что там такое могла натворить Маришка. Больше всего ей хотелось воспользоваться случаем, чтобы излить гнев и накипевшую обиду на мужа. Хедеши на миг оторопел, но тут же сделал попытку осадить супругу.
— Что это опять на тебя нашло? Какая муха тебя укусила?
Хедеши произнес это высокомерным, не терпящим возражения тоном — ишь, осмелилась баба перечить ему. Но его ненадолго хватило, в следующий момент он уже сбавил тон и заговорил сдавленным, брюзжащим голосом. Ему ответили шепотом, хотя запальчивости в этом шепоте не уменьшилось, наоборот, в нем кипел такой необузданный гнев, что, казалось, слова вот-вот вспыхнут во мраке.
— Ну-ка, скажи, кому ты подбросил мешок пшеницы вчера вечером? А? У самих последний, а он своей шлюхе таскает! Ишь, кобель!
— Ты, Мариш, совсем сдурела, — процедил он сквозь зубы и попятился к двери: каждый раз, когда в доме разгоралась свара, он предпочитал сбежать в конюшню, где в таких случаях находил прибежище.
— Чего удираешь? Небось правда глаза колет? Знаю, знаю, куда наладился! К суке своей, к потаскухе! За мешок пшеницы станет разные ласковые слова тебе на ушко нашептывать?!
Злобное, полное ненависти шипение жены настигло Хедеши даже за порогом. Он слонялся по двору из угла в угол, то и дело встряхивая головой, как собака, в ухо которой заполз шмель, и она пытается, но никак не может вытрясти его оттуда.
Как ни зажмуривал он глаза, перед его взором маячила худая, с скуластым лицом женщина, которая, пригорюнившись, сидела в темных сенях. Слоняясь по двору, он забрел на гумно и тут снова вспомнил о дочери. Кровь опять ударила ему в голову. Почему он не отдубасил до полусмерти того степного бродягу? И что за раззява его баба! Разве она мать?! Проворонила девку… А может, эта хитрая ведьма давно знает о шашнях своей дочки и покрывает ее? Может, решила насолить мужу в отместку за все его прегрешения?
Хедеши нарочно распалял в себе гнев — лишь бы не испытывать угрызений совести, лишь бы не мучили раскаяние и стыд за свои собственные грехи.
Опять стало тихо, все застыло в неподвижности. Отголоски далекой грозы смолкли, огненно-багровые зарницы погасли. И сколько ни выставляй руку, сколько ни поворачивай ее то ладонью, то тылом, сколько ни обращай вверх лицо, все равно не дождешься, чтобы с неба упала хоть единая капля. В просветах рваных облаков Хедеши увидел звезды. Да, теперь уж наверняка дождь не соберется. Никакой надежды… Значит, посевам суждено пропасть. И все пойдет прахом.
А ведь еще и сейчас можно найти выход из положения. Но что поделаешь с этакими растяпами. Заладили: «выгон мирской…». Что же, получается, нет выхода? А тут еще эта баба глупая… Она небось не прочь выдать дочь родную за этого паршивца подпаска…
