Хедеши все бродил и бродил вокруг дома, как пес на привязи. Затем вышел за ворота на улицу, где уже не было ни души, и исчез в темноте.
С другого конца села доносилось монотонное постукивание колотушки — ночной сторож охрипшим голосом возвестил, что пробило одиннадцать. До полуночи он, должно быть, в свою будку не попадет: пожалуй, ему за час не управиться с обходом. Хедеши, широко шагая, направился к окраине села, и, по мере того как он удалялся от дома, заботы постепенно оставляли его, развеивались, как осенние листья под порывами ветра. Будоражила мозг лишь одна неотвязная мысль — когда вернется с обхода сторож? У этакого старого хрыча молодая жена! К чему она старику? Да и вообще сторож — отпетый пропойца! Подумать только, ведь совсем из ума выжил старый дурень: впотьмах принял за мясо трутник и сожрал его! Ну и хохотала же сторожиха, рассказывая Хедеши о том, как это случилось… Экая бабенка — просто загляденье!.. Сдобная, как пышка…
При мысли о сторожихе сердце Хедеши взыграло, в жилах забурлила кровь, застучала в висках. Ему даже почудился звонкий женский смех. Да, трутник — еда вкусная! Отменная! Старик очень тогда озлился, стал ругаться, дескать, до чего мясо жесткое, никак не разжуешь. Ругаться ругался, а трутник продолжал жевать. А уж как потешно было глядеть на его женку, когда она рассказывала, как было дело: баба захлебывалась смехом, держась за живот, а под конец едва не свалилась с постели.
Хедеши, подобно подвыпившему гуляке, остановился перед домом своей возлюбленной. Прислушиваясь к ночной тишине, он тихонько постучал в окно. Оно тотчас приоткрылось, как будто Хедеши давно ожидали.
— Ах, это вы! — услыхал он глуховатый со сна, взволнованный женский голос. Его обдало запахом свежего и, как парное молоко, теплого женского тела.
У Хедеши помутилось в голове, и, привалившись к стене дома, он несколько мгновений ждал, когда наконец щелкнет засов на садовой калитке.
На следующее утро Пишта оделся во все чистое, готовясь предстать перед семейством Маришки в наилучшем виде. Поскольку день не был ни воскресным, ни праздничным, мать время от времени удивленно поглядывала на его приготовления.
— Иду к мирскому старшине насчет пастушьих дел заместо дяди Ференца, — заметив ее взгляд и не дожидаясь допроса, объяснил Пишта.
— Гляди, как бы тебе не остаться в дураках!
Неужто кто-то нашептал матери о его тайных свиданиях с Маришкой? А вообще-то в таком маленьком селении люди сразу все узнают друг о друге. Вот, к примеру, отец Пишты, едва успел утром глаза продрать, тут же побежал в село. Конечно, он был чем-то встревожен и решил все как следует разузнать. Вернулся домой как раз, когда Пишта собрался уходить.
— Куда это ты, сын, так принарядился?
— К мирскому старшине. Насчет пастушьих дел.
— Этот мироед себе на уме! Опять что-то недоброе замышляет! Мужики поговаривают, будто задумал он размежевать мирское пастбище. На чужое добро зарится!
У тех, кто знал о замыслах Хедеши, даже и времени не было с кем-нибудь поделиться новостью, однако все село уже знало о ней. И этот задиристый мужичонка, Пиштин отец, высказал тревоги и волнения своих взбудораженных односельчан.
— Больно зарвался, дрянь этакая, мало ему своего добра. Так оно и бывает — сундуки ломятся, так еще подавай. Пройдошный, изворотливый мужик, смекает — что твой стряпчий! Но и мы не лыком шиты, скажем свое веское слово!
Вся эта история с пастбищем не очень занимала Пишту. Он что-то буркнул отцу в ответ и направился к двери.
— На твоем месте я бы ни за что не пошел. Мне не то что ног своих жалко, даже плевка моего он не стоит, — бросил Балог вдогонку сыну.
Надо же, как зол отец на Хедеши. Неужто только из-за пастбища? Боятся старики мироеда, и, верно, не зря…
Пиштин дед признал справедливыми слова своего расшумевшегося сына. Он заворочался на своей лежанке в темном закутке и, шамкая беззубым ртом, сказал с беспокойством:
— Ты, внучек, за убыток не в ответе! Не ты же был старшим пастухом! — и принялся недовольно бурчать себе под нос уже что-то неразборчивое и маловразумительное. Но на этот раз никто на него не прикрикнул.
