— И правда, так оно и в самом деле бывает, — вздохнул Пишта.
Маришкины рассуждения удивили его. «До чего она умная, эта Маришка», — подумал он.
— А ты когда меня приметил?
— Когда? Подожди, когда же?..
— Вот тебе и на! — обиделась Маришка и, надув губы, чуть отодвинулась. — Значит, не упомнил?
— Так ведь очень давно это было, так давно, что я и впрямь не припомню. Кажется, будто всегда ты у меня перед глазами…
— Ох и горазд же ты врать! — Однако эти слова были произнесены скорее с радостью, чем с укором. Но вдруг, встрепенувшись, Маришка испуганно воскликнула: — Господи! Поди, целый час, как я ушла. Небось хватились дома-то!
— Не уходи! Ну прошу тебя!
Пишта обнял девушку и привлек к себе. Сквозь тонкое полотняное платье он ощутил трепет ее тела. Маришка сперва отпрянула, но лишь для виду. Они поцеловались.
— Ну, а теперь мне и впрямь пора, — сказала Маришка, а сама все не уходила. Ласкаясь, она нежно прижималась к парню. Но вот, порывисто прильнув с каким-то целомудренным бесстыдством к его горячим губам, так же порывисто вырвалась из его объятий и побежала. Добежав до стога, она на миг остановилась и, обернувшись, зашептала:
— А через Розку Шебёк больше ничего не передавай. Я не хочу, чтоб ты водился с ней! Понял?
Пишта неотрывно смотрел ей вслед. Белое платье мелькнуло в последний раз и исчезло в темноте. Парень с упоением вдохнул прелый запах соломы. Запах этот почему-то напомнил ему о весне.
Пишта еще чуть постоял у скирды, словно не желая расставаться с чем-то бесконечно дорогим. Посмотрел вверх, в непроглядную тьму, на сверкающие звезды. Веки его сомкнулись, он подумал, что так увидит больше и вспомнит лучше. Открытыми глазами он только смотрел, а закрытыми все, что было, видел снова…
Очнулся он оттого, что кто-то пел надтреснутым старческим голосом. Прямо чудеса какие-то! Это странное пение оглашало погруженное в ночную темноту село. Кто же это пост? И что за песня? Прислушавшись, Пишта уловил в песне что-то знакомое. Ему показалось, что она доносится к нему не из села, а откуда-то издалека, из глубины давно минувших лет.
Да ведь это же голос деда! Бог знает, когда он слышал его пение в последний раз? Может, когда, склонившись над люлькой, старик убаюкивал внука колыбельной или когда катал, посадив верхом на ногу.
Дрожащий голос доносился явно с их двора. Понемногу Пишта стал яснее различать и слова песни:
Вот год прошел — как будто целый век.
Эй, парень, чью косынку мочит снег?
Настанет новый год, а толку мало:
Она меня ждать целый год устала!
Пасу в степи широкой стадо я,
Меня забыла милая моя.
Нас разлучили с нею злые люди,
Но гордый парень горевать не будет.
Стала степь мне матерью родной,
Бережет меня от бед простор степной.
Я нигде добрее степи не найду,
И отсюда только в землю я сойду
[18].
Старик тянул заунывную песню, точно отпевал покойника, и собаки, как бы вторя ему, отзывались протяжным воем.
С приближением вечера тени становились все длиннее. Тень от дамбы, высоко поднявшейся на берегу, уже доходила до самой середины реки. Создавалось впечатление, будто там вода иссиня-черная, а под лучами заходящего солнца подернута легкой рябью и отливает багрянцем. Темнота постепенно сгущалась, из дневных укрытий вылетали комары и нудно жужжали над самым ухом.
— Послушай! — обратился Балог с лукавой усмешкой к Сане. — Меня с давних пор занимает, почему комары питают такое пристрастие к нашим ушам? Как ты думаешь, могу я рассчитывать на славу ученого, если мне удастся решить этот животрепещущий вопрос?
— Непременно. Насколько я помню, решить эту проблему пытались лучшие умы Древней Греции. Если память мне не изменяет, Диоген, потерпев поражение, от стыда залез в бочку.
— А светильник для чего ему понадобился?
— Дело в том, что Диоген продолжал эксперименты в строгой тайне и с помощью света заманивал комариков в свою бочку.
— Если хочешь знать, я уже довольно близок к окончательному решению. Но одно обстоятельство спутало мне все карты.
— Какое именно?
— Видишь ли, эти гнусные кровожадные твари с не меньшим остервенением впиваются не только в уши, но и в руки, и в ноги.
