«Не иначе чья-то звезда закатилась», — подумал он и, как учила мать, когда он был еще совсем маленьким, суеверно перекрестился.
Вокруг него жила, размеренно дышала ночь, а от земли, точно от больного лихорадкой, исходило горячее дыхание, и Пиште казалось, будто стоит он босиком в теплой, как парное молоко, воде. Мало-помалу его, убаюканного таинственными шорохами, доносившимися уже из совсем другого мира, стало клонить ко сну.
На следующее утро к пастухам приехал Хедеши, а с ним несколько исправных хозяев. Они прикатили рано, и жара еще не успела их разморить, осмотрели пастбище, обошли его вокруг, остановились и задумались, почесывая в затылке. Затем позвали старшего пастуха и вместе с ним еще раз обошли пустошь и отдаленные участки выгона. И порешили нынче же распустить стадо, потому что, сколько на землю ни гляди, сколько ни суди, ни ряди, трава все равно не вырастет.
Пастухи стали собираться домой. Подпаски погрузили на двуколку бурки, кожухи, чугунок с таганком и весь прочий скарб. Ведь с их уходом из этих мест степь до следующей весны станет проходным двором, проезжей дорогой для всякого, кому не лень. Да и не известно, что будет весной.
Обычно осеннее возвращение домой сопровождается веселой суетой, все время раздается хлопанье пастушьего бича, щелканье кнута, степь оглашается неистовым гиканьем гуртовщиков. В такие дни мирской старшина, чтобы поднять настроение пастухов, присылает палинки. По всей степи, вплоть до самых отдаленных селений, крестьяне знают: это гонят домой стадо гуртовщики из Ченгеле, а вот теперь идут чейтейские, а за ними двинутся пастухи из Черного кургана. Жители окрестных деревень умеют распознавать стада по хлопанью бича, которое доносит к ним пронзительный осенний ветер, подобно тому как в африканских джунглях негры распознают звуки тамтама. Однако на этот раз сборы проходили без обычного оживления, в тягостной, унылой тишине.
Гуртовщики молча, не перекинувшись друг с другом ни единым словом, вскочили на коней, окружили животных и, сбив их в гурт, погнали в сторону села. Они не хлопали бичами в воздухе, не подгоняли животных гиканьем, а только стегали их. От жгучих ударов на запыленной косматой шерсти сбившихся в кучу коров оставались длинные полосы.
Скотина, еще не чувствуя осенней погоды, нехотя двинулась к дому, к своим хлевам. Животные толкались, напирали на идущих впереди, лезли друг на друга. А то вдруг растерянно замирали и, упершись передними ногами, останавливались как вкопанные, упрямо сбычившись. То и дело какая-нибудь из них принималась остервенело бодаться. Неуклюжим телятам почему-то именно теперь приспичивало сунуться к матерям. Жадно припав к тощему, пустому вымени, несмышленыши теребили и терзали искусанные соски. Напористо тыкались неугомонными мордочками в отощавшее, впалое коровье брюхо. Коровы стояли неподвижно, растопырив ноги и немного подавшись назад. Они терпеливо переносили эти пытки. А когда совсем уж становилось невмоготу от боли, они жалостно мычали, делали несколько шагов вперед, но тут же с материнской покорностью снова подпускали к вымени своих маленьких мучителей.
Один теленок оказался зажатым сбившимися в круг бодливыми коровами и тоненько и жалобно мычал. Его мать, которая различила бы его мычанье среди сотни других, яростно мотнув рогастой головой, пыталась пробиться к своему детенышу. Началась невообразимая свалка. Животные бросались друг на друга, вовлекая в драку остальных, подобно тому как от брошенного в пруд камня расходятся по воде все новые и новые круги. Они бодались в слепой ярости, но никто из них так и не смог пробиться вперед. Вдруг где-то в самой гуще стада взревела корова — у нее был распорот бок. Обычно мирные, медлительные животные вдруг рассвирепели от этого дикого рева и запаха свежей крови. Все стадо в мгновение ока сбилось в кучу, являя собой сплошной клубок напирающих друг на друга рассвирепевших животных. В отчаянной схватке они острыми рогами наносили друг другу удары. Копыта взбивали тучи пыли, слышался грохот схлестнувшихся в единоборстве рогов, топот копыт, фырканье, хрипы, мычанье и рев.
