— А ей-то что, лишь бы штаны на нем были!
А она только досадливо отмахивалась рукой, не отвечая на подтрунивания.
— Пей, голубчик! — Она поила меня из своего термоса крепким горячим чаем и ласково гладила взмокшие от жара волосы.
Голова моя по-прежнему покоилась на ее теплом мягком бедре вместо подушки. Это она сама так пристроила мою голову. Широко раскрытыми глазами вглядывался я в темноту, следил за летящими звездочками.
— Поймать вам звездочку? — И я протянул руку. Мне хотелось хоть чем-то отблагодарить свою благодетельницу. Мои запекшиеся губы с трудом выговаривали слова.
— На кой черт она мне. Ты, голубчик, лежи смирно, поправляйся. — Она не поддалась панике в отличие от остальных женщин. Но один раз все же спросила:
— А это правда, о чем бабы голосят? Ты, как вижу, человек ученый.
— Да нет, вздор! — пробормотал я. Вдруг из меня сами собой вырвались слова Гезы: — Мы попали в асинхронное положение с историей… Вот потому они и голосят.
— А что это?
— Это когда изображение в кадре фильма не совпадает со звуком. Прежде всего надо устранить это несовпадение…
— Чушь плетешь какую-то. — Она отодвинула мою голову ближе к коленям. Потом, подумав, нежно придвинула ближе к себе.
— У тебя горячка. Вот от чего надобно сперва избавиться… — И опять напоила меня чаем из термоса. — Как же ты этакий-то отважился пуститься в дальнюю дорогу?
По краям губ у меня стекала сладкая теплая жидкость. Я прислушивался к монотонному стуку колес, к буйной и в то же время заунывной песне, доносившейся с подножек, к женским воплям, раздававшимся вокруг меня. Вполне возможно, что звуки непомерно вырастали в горячечном бреду. Может быть, все это я видел во сне. Мне чудилось, будто теперь сбылось мое заветное желание детских лет, то, чего мне так хотелось холодной зимней порой по утрам. Не нужно вставать с постели… У кровати выросли колеса… Она мягко вкатывается со мной в школу… Я выглядываю одним глазом из-под теплой перины; господин учитель Моравек спрашивает меня:
— Это что, Бела Солат? Ты малый образованный… — Он показывает камышовой указкой на большую карту, висящую на черной доске. На карте судорожно подергиваются руки, ноги между вещевыми мешками и корзинами. Над ними проносятся звезды.
— Это, господин учитель, Венгрия.
— Венгрия?
— Физическая карта Венгрии, господин учитель.
— Я не слышу, Солат!
— Венгрия!
— Не слышу!
— Потому что изображение не совпадает со звуком, господни учитель…
Но голоса учителя Моравека я тоже не слышу и только вижу его двигающиеся губы. И его разгневанное лицо, все ближе склоняющееся надо мной. Мне страшно и жутко, у меня на лбу выступает холодный пот. Мне хочется вскочить с постели, но я не в состоянии даже шевельнуться.
Проснулся я и вижу: кто-то трясет меня за плечо.
— Тебе не здесь сходить? Ой, как ты метался во сне! — Это Эльза, моя благодетельница, тормошит меня. Вдруг она запричитала: — Ой, моя сумка! Где моя сумка? Окаянные! Разбойники! — И засуетилась, суматошно шаря руками вокруг себя. — А, вот она! Кто ее спрятал? Не иначе жулики украсть хотели!
Было раннее утро, поезд стоял на полустанке. Отсюда обычно добирались до окрестных сел, в том числе и до Вёльдеша. На крышах вагонов все спали, прижавшись друг к другу и зябко кутаясь в одеяла. Русские солдаты сошли с поезда еще ночью. Было свежо, и я весь дрожал. Небо было чистое, безоблачное. Солнце только-только показалось на горизонте, словно выплыло из ничего на корабле, огромные оранжевые паруса которого надвигались на небосклон.
— Что ты раскудахталась, Эльза? — пробасил кто-то сонным голосом из груды человеческих рук, ног, узлов, плодов и одеял. — Ты бы дрыхнула лучше!
С большим трудом мне кое-как удалось слезть с крыши вагона.
Температура вроде спала, но в голове и во всем теле я ощущал какую-то странную пустоту, словно меня сложили из двух пустых бочек, поставленных одна на другую. Я зашагал по дороге. Эльза успела крикнуть мне вдогонку:
— Пей, сынок, чай! Побольше горячего чая! — Встав на крыше вагона во весь рост — ее дородная, вдвое шире нормальной, фигура четко выделялась на фоне утренней заря, — она подняла над головой свои термос и помахала им.