Я нервничаю, рискую совершить запрещенный обгон и чуть было не врезаюсь в такси. Шофер, пожилой мужчина с усищами, — ему бы не за рулем сидеть, а на передке крестьянской телеги — кроет меня на чем свет стоит.
— Куда лезешь, дурень, это тебе не твоя краля! Небось к ней так торопишься? Жми на тормоза, а не на буфера!
Тьфу, ну и прорвало его! Тут уже не с возницей, а с кем-нибудь похлеще надо сравнивать! Но я не огрызаюсь. Такова уж одна из этических норм автомобилистов: раз не прав — помалкивай. Я ему примирительно улыбаюсь, а он кроет почем зря, подбирая самые что ни на есть отборные выражения. А это уже чересчур. На такой случай тоже есть неписаное правило: крой, да знай меру.
Подъезжаю к улице Бимбо — я всегда езжу здесь. По бывшей улице Зарда (не помню ее новое название) было бы ближе, но надо взбираться на холм, а я предпочитаю поберечь машину. Здесь и то мотор захлебывается, стучит. Не забыть бы завтра подлить масла. Окна вилл, похожие на прямоугольные светящиеся бумажные змеи, словно повисли в темноте. В чьем-то саду полыхает костер. Языки пламени поднимаются ввысь. Это сжигают сорняк, опавшую листву. Прогорклый дым костра просачивается в машину, как бы дополняя и усугубляя мою душевную горечь. В такую же осеннюю пору в Триполисе мы, ребята, тоже раскладывали огромные костры. С песчаных холмов, из оврагов, карьеров натаскивали высохшие колючие кустики перекати-поля, дурнишника. Потрясая томагавками, мы с гиканьем кружились вокруг пылающего костра в воинственном танце, затем разбредались по своим вигвамам на зимний отдых. В ту пору я еще ничего не знал о Розовом холме, о том, что и там неплохо живут люди.
Словно явившись из дыма, вдруг перед моим взором проплыл образ доктора Илоны Лехел… Где она живет? Вряд ли на Розовом холме. Или все-таки, может быть, здесь, за этим окном? Нет, пустое!..
Жму на педаль, даю полный газ.
Так и есть: Марта уже готова и ждет меня. Она нервничает.
— Торопил по телефону, чтобы мы были готовы, а сам опаздываешь.
— Задержался на киностудии. Завтра начнутся съемки, — бурчу я. И тут же, злясь на самого себя, добавляю: — Встретил Дюси. Зашел к нему. — И жду упрека: «Только время зря тратишь». Но на этот раз обошлось. Марта пытливо смотрит на меня и, должно быть заметив что-то необычное в выражении моего лица и в тоне голоса, мнется в нерешительности; она явно встревожена.
— Что за нужда идти сейчас к Андрашу? Борка с мужем ушли в театр. Кто же побудет с малышом?
Мы жили в небольшом, вполне современном двухквартирном особняке. Вернее, он был одноквартирный, ибо две квартиры стало с тех пор, как мы отделили половину для Борки с мужем. Идея принадлежала Марте: «Будут жить отдельно, и все же вся семья вместе». Теперь она ломала голову над тем, как бы прилепить к нашему дому квартирку и для маленькой Марты, когда она выйдет замуж. Но та ни в какую: мол, хватит, мне надоело «уютное пушистое гнездышко», дескать, ни за какие коврижки не останусь здесь и, как только кончу учиться, поеду в деревню или на отдаленный хутор учительствовать. Мать, разумеется, не верит в серьезность этих разговоров, считая их своенравными причудами капризной дочери, которая всегда перечит старшим. Тайком она уже договорилась с архитектором Фери Коллонич насчет проекта перестройки дома.
— Может, откажемся от приглашения? — И в самом деле, хорошо бы отказаться от званого ужина. И не только потому, что не хочется идти. Я с удовольствием остался бы сейчас дома, с Мартой, побеседовал бы с ней по душам, рассказал бы все. Все ли? По правде говоря, я даже не знаю, каким оно было бы, это «все», и тем не менее было бы хорошо… Да и шевельнувшаяся в ее душе тревога тоже все-таки приятна. — Давай позвоню?
Марта колеблется. А ведь нерешительность отнюдь не в ее характере. Она и в других терпеть не может эту черту. Во мне тоже. Марта уверена, что прочность нашей семейной жизни зависит только от нее, и упорно держится этого мнения.
Я смотрю на ее милое лицо, улыбчивые складки по обе стороны точеного носа, еще глубже врезавшиеся за последнее время, ибо не только смех тому причиной. Помню, как заразительно она смеялась когда-то, от всей души. Она и сейчас еще красива, никто не подумает, что она уже бабушка. У нее почти девичья, стройная фигура, только в волосах серебристые пряди предательски выдают бремя прожитых лет, превратности судьбы. Неужели это я стер с ее лица веселую улыбку, неистощимую жизнерадостность? Об этом надо бы спросить ее как-нибудь. Как-нибудь? Нет, теперь! Сейчас! Это же имеет прямое отношение к самокритике. Пожалуй, в большей мере, чем что-либо иное. Два человека, вступив в пожизненный брачный союз, могут весьма ощутимо проникнуться чувством взаимной ответственности. Ответственность — понятие отнюдь не общее. Она конкретна и весома, как сама жизнь. Ее можно и нужно взвешивать! Пока не поздно!
