Однажды утром в ту памятную весну в ворота коллегии позвонил Ферко Таваси. Сосредоточенный и серьезный, он терпеливо стоял у подъезда, ожидая, пока ему откроют. Дни тогда стояли прохладные, а по ночам лед тоненькой корочкой затягивал лужи. На Ферко была овчинная шуба, на голове такая же шапка. В руках он держал большой узел. У ног его сидела черная собака породы пули. Она тяжело дышала, высунув из густой шерсти красный язык.
— Здесь можно выучиться на скульптора? — спросил Ферко Таваси у дежурного приятным, мягким палоцким выговором. — Я очень хочу им стать.
— Здесь, — ответил дежурный.
Что он мог еще сказать? Тогда, в ту весну, ничто в мире не могло казаться более естественным, чем то, что коренастый крестьянский паренек в шубе, с собакой у ног, звонит у ворот виллы на проспекте Штефании и говорит о своем желании стать скульптором.
Геза при мне стал подробно расспрашивать паренька:
— Ты откуда?
— Из Хорта. Комитат Хевеш.
Хевеш у него звучало как «Хевеж».
— Значит, мы с тобой земляки. Кто тебя послал сюда?
— Такой белобрысый, молодой. С виду вроде барин, но он не из господ.
— Не из господ, говоришь?
— Потому что барскую землю у нас делил.
— Ага, понятно. — Геза с трудом сдерживал смех.
Постепенно выяснилось, что в коллегию его направил Янчи-Жаннетт.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать стукнет в майие. — Он так и произнес: «в майие».
— А кто твой отец?
— Чабан. Овец прежде пас.
— Сейчас не пасет?
— Нет овец в поместье. Да и самого поместья уже нет.
— Что же он делает?
— Землю получил. Восемь хольдов. Потому как нас четверо у него. Да еще мать. — Он немного помолчал. — Ну и сам он. Всего шестеро.
— А ты что делал до сих пор?
— Подпаском был. При отце.
— Сколько классов окончил?
— Пять, — ответил он и после некоторого раздумья добавил: — Около того.
— Как это «около»?
— Ну, около… примерно, значит.
— Справка есть?
— Само собой, есть.
И он начал развязывать свой узел.
Все уже вроде было ясно, мы знали все, что полагалось знать, однако Геза не прекращал свои расспросы. Он был серьезен и необычайно дотошен. Но я хорошо знал его и видел, что в глазах его светятся озорные искорки и он старательно прячет улыбку. Очевидно, он боялся выдать себя и потому старался держаться как можно официальнее. За все годы, что я его знал, мне никогда не приходилось видеть его таким уравновешенным, каким он был в то время. От его нервозности и постоянных сомнений не осталось и следа. Он меньше рассуждал и больше делал, работал, что называется, не покладая рук. Думаю, что он был одним из лучших директоров народных коллегий. Ребята обожали его.
Он задавал пареньку все новые и новые вопросы. Других он не расспрашивал так подробно при первом знакомстве. В сущности, я понимал его и, наверно, поступил бы точно так же. Ферко Таваси отвечал естественно, уверенно и разумно, его ответы вызывали у спрашивающего желание задать следующий вопрос. Он был совершенно свободен от угловатой застенчивости, свойственной крестьянским паренькам, но в то же время не бравировал и подчеркнутой развязностью. Он держался непринужденно, с достоинством, без тени смущения. Не смутил его и этот особняк. Многие ответы его начинались словами: «Дома мне говорили…» В этой безличной ссылке на то, что ему сказали там, дома, чувствовалось, что он принес с собой пробуждающуюся, хотя и сдержанную, но отнюдь не робкую любознательность, интерес к открывшемуся перед ним новому миру. Его послали из родных мест: иди, мол, оглядись вокруг, а не понравится — можешь вернуться назад. И ему не безразлично, что творится вокруг…
— Ну а собака? — Геза все с тем же серьезным выражением лица озорно покосился на меня. — С ней как быть, в случае если ты здесь останешься? Ведь мы еще посмотрим, что ты умеешь. Можешь что-нибудь показать нам?
Ферко опять полез в свой узел. Начал развязывать платок, пришлось даже прибегнуть к помощи зубов.
— Как зовут твою собаку? — спросил Геза.
— Бундаш.
— Бундаш. Что с ней делать? Здесь ее нельзя оставить.
Тут Ферко впервые смутился. Голова его неподвижно застыла на короткой шее, но узкие черные глаза на смуглом от ветра и солнца лице забегали по сторонам. Взгляд его метался, подобно ласточке, потерявшей свое гнездо. Собака сидела на полу в кабинете директора, прижавшись к ногам парня. Ее красный язык по-прежнему высовывался из черной спутанной шерсти. По ходу беседы она поворачивала голову в сторону того, кто говорил, смотрела так, словно ждала от него кости.
