Перед домом на Вышеградской улице какое-то обезьяноподобное существо копошилось в отбросах. Это был Кальманка, дегенеративный отпрыск помещика Вёльдеши.
— Перестань сейчас же! — прикрикнул на него Геза. Идиот, испуганно обернувшись, вскочил, быстро сунул что-то в карман и остановился перед Гезой, опустив длинные, до самых колен, руки.
— Брось! Домой ничего не натаскивай!
Кальманка стоял, покачиваясь всем корпусом, как обезьяна, необычайно возбужденный, дико вращая белками глаз. Вымокший, косматый, он и в самом деле был похож на орангутанга, сбежавшего из джунглей.
— Была тут… Шари была тут… Хочет увезти… Я не хочу. Шари дурная… Не хочу… — бессвязно лепетал он.
Гезу словно поразило электрическим током. Он снова провел ладонью по щеке. Потом взял себя в руки.
— А ну, вытряхивай! — скомандовал он.
Идиот нехотя стал вытряхивать из кармана свои трофеи. Его манией было собирать всякие объедки: кожу от сала, огрызки салями, корочки хлеба; он заворачивал все это в бумагу и прятал в доме: забрасывал свертки на шкафы, засовывал их под кровати — словом, захламил всю квартиру. И если Геза время от времени — уборщица не решалась делать этого — выгребал «клады» и выкидывал их, Кальманка несколько дней беспокойно метался и злобно грозил Гезе увесистым кулачищем:
— Задушу!.. Убью!.. — А сам обожал его.
— После каждой генеральной уборки, — рассказывал Геза смеясь, — я несколько ночей меняю изголовье. Если вздумает вцепиться, то хоть в ногу, а не в горло.
— Смотри не храбрись, как бы и в самом деле не придушил тебя, — предостерегали его знакомые. — Почему ты не избавишься от него?
— От бесплатного натурщика? — насмешливо говорил Геза. — Ведь рано или поздно я тоже стану сторонником социалистического реализма. С кого же тогда я буду писать мускулистые фигуры рабочих, способных построить новый мир?
Думаю, что только я один понимал всю несуразность их отношений с Шари. Но мы с Гезой никогда не говорили об этом.
Впрочем, сам он всегда, когда речь заходила об этом, после слов: «Мне дали отставку, а в качестве отступного оставили квартиру» — обычно добавлял, указывая на Кальманку: «И его в придачу». Они с Шари взяли его к себе еще в 1945 году, когда семья разбрелась из Вёльдеша в разные стороны. Несчастного, страдающего тихим помешательством брата Шари любила какой-то непостижимой, маниакальной любовью. Я думаю, так она никого в семье не любила.
Когда она ушла от Гезы, то взяла с собой и Кальманку. От их разрыва больше всех пострадал помешанный: он каждый день-прибегал обратно. «Шари дурная… Я убью Шари…» Он скрежетал зубами, а из глаз его катились слезы. После ареста Шари Геза взял его к себе, и с тех пор Кальманка окончательно поселился у него и был счастлив. Он занимался нехитрыми делами: помогал дворнику, таскал из подвала дрова, уголь для жильцов. Будучи сильным, как буйвол, он никого не трогал. И был неотъемлемой принадлежностью дома, как деревенский дурачок — своей деревни. Единственное, чего ему недоставало, так это, пожалуй, похорон.
Дождь припустил сильнее, стало еще сумрачнее. От мусорной свалки поднимались тошнотворные, зловонные испарения.
Геза похлопал несчастного по вздрагивающей спине:
— Пошли, Кальманка. Идем домой! — И направился к подъезду.
— Шари сказала, возьмет…
— Не возьмет, не бойся!
Идиот нервно топтался у подъезда и все скулил:
— Много мертвецов… много, много мертвецов… Много покойников хоронить будем! — И показывал пальцем в сторону города, сопровождая этот жест какими-то хрюкающими звуками.
Геза взял его за руку.
— Ну пошли. Давай по-хорошему!
Ощутив прикосновение руки Гезы, Кальманка сразу же успокоился и побрел вверх по лестнице. Но на площадке он вдруг остановился и, задрав голову кверху, как только что мусорщик, запел завывающим голосом:
— Идем хоронить тело, побежденное смертью…
Гулкие отголоски похоронного причитания здесь, в глубоком колодце лестничной клетки, наводили ужас.
— Тихо, Кальманка! Петь тут нельзя.
В доме и так царила тишина, но теперь заглохли даже едва уловимые шорохи, словно все вымерли.
Помешанный умолк. Однако, поднявшись на один марш, он снова остановился и запричитал:
