— Сюда! Сюда!..
Потом в памяти осталось лишь одно: я плелся по улице, сжимая в руке окровавленное измятое офицерское удостоверение. Как я очутился возле трупа? Как достал красную книжечку? Один ли я делал это или кто-то помогал мне? Ничего не помня, я шел, шел в противоположную сторону от площади, прямо посередине улицы, сжимая в руке удостоверение. Взглянул на руку. Она была вся в крови.
Со стороны площади из пушек глухо били танки. Мимо меня пробегали испуганные люди. Потом вдруг, наполняя все вокруг воем сирен и ревом моторов, появились машины «скорой помощи»: сначала одна, затем другая, третья. Из одной шофер заорал на меня:
— Куда прешь, дурень! Окосел, что ли? — Но очевидно, увидев мою окровавленную руку, затормозил и совсем другим тоном спросил:
— Уж не ранен ли ты?
Кто-то (потом я узнал его: это был тот самый самозваный регулировщик, которого я видел раньше в толпе) схватил меня за лацканы пальто и, брызжа слюной, прохрипел:
— Там убитых… не меньше полсотни, сударь! Да разве можно терпеть такое!
— Я же крикнул ему… — бормотал я, оправдываясь, словно он обвинял меня. Наверно, он подумал: «С ума спятил, рехнулся». Во всяком случае, об этом говорил его взгляд, когда он смотрел на меня, на мою окровавленную руку, на смятое, все в крови, удостоверение. — Я же звал его… — повторил я.
Не произнеся ни слова, господин разжал руку и оттолкнул меня.
Шатаясь, я поплелся дальше.
Я шел на улицу Нефелейч, название которой прочел в удостоверении военного, с трудом разобрав буквы на окровавленной измятой бумаге.
Вот и дом… Угрюмый, мрачный, в подъезде затхлый воздух… Четвертый этаж… В тесной и темной передней меня встретил старик с трясущейся головой. Оглядел подозрительно. Сначала даже не хотел впускать.
— Зятя нет дома… Не знаю, когда вернется… — повторял он, как заученный урок. А когда я — уже в комнате — отдал ему удостоверение, твердил одно и то же: — Ну как я скажу об этом дочери? — Голова его стала трястись еще сильнее, и сжатым в кулаке платком он начал утирать слезы, как это делают обычно старушки, у которых, как говорят, глаза на мокром месте. — Ну как я скажу об этом дочери? Ведь она в больнице… Родила мне второго внучонка…
— Я… я же хотел помочь ему, — проговорил я, задрожав всем телом…
Когда же это случилось? Вчера? Позавчера? А может, все-таки вчера?..
Я стоял в кольце людей. Лицом к лицу с боксером (или с борцом). Я почувствовал страшную слабость, у меня начали дрожать колени. Наверно, от воспоминаний о вчерашнем окровавленном трупе. Меня даже зло взяло. Я разозлился на свое тело: чего, мол, ты боишься, зачем дрожишь? Ведь я-то не боюсь, а просто смертельно устал, ощущаю какую-то пустоту… Со вчерашнего дня я уже не боюсь. Так чего же боится оно, мое тело? А собственно, почему вспоминаются только пережитые ужасы? А не позор и не сознание вины за трусливое промедление? Я и оно — мы оба ответственны за это! И пусть ни один из нас не пытается свалить с себя ответственность!.. Ведь если бы я смог раньше, осмелился раньше крикнуть, помочь, то не погиб бы военный… не было бы стольких жертв на площади…
«Сейчас мне конец!» Впрочем, очевидно, так нужно. Жить после всего случившегося? Нет, невозможно. Правда, мне очень нужно попасть в Центральный Комитет, к Андрашу. Ему, пожалуй, я рассказал бы то, чего не смог сказать тому старику с трясущейся головой… Но какое это имеет сейчас значение? Все это ни к чему. Напрасные усилия!
А если меня что-нибудь и интересовало в эту минуту, то только одно: боксер или борец, этот очень широкий в плечах, с приплюснутым носом, лопоухий детина. Если бы определить мне это, тогда… Тогда бы я еще кое-что интересное успел узнать в жизни.
Я даже спросил:
— Ведь вы боксер, не правда ли? Или борец?
Он прямо-таки опешил от моего вопроса. Несколько мгновений прищурившись смотрел на меня, потом крикнул гудевшей вокруг толпе:
— Минутку! Сперва поглядим, что он за птица! А прихлопнуть всегда успеем, от нас он не уйдет! — И в голосе его даже прозвучали благодушные нотки. За подтверждением он обратился ко мне самому: — Не так ли?
— Конечно, так, — подтвердил я. Он в самом деле был прав.
