Когда танк поравнялся со мной, с верхнего этажа или с чердака углового дома по его броне хлестнула автоматная очередь, разумеется не причинив танку никакого вреда. В ответ его орудие как бы мимоходом выпустило несколько снарядов, основательно разворотив фасад дома. Рушилась стена, с шумом обваливался кирпич, сыпалась штукатурка, но все эти звуки заглушал грохот танка и лай пулеметных очередей.
С полным безразличием ко всему происходящему я дал затащить себя в подъезд.
Какой-то усатый плюгавенький человечек неестественно низким рокочущим басом, словно взятым у кого-то напрокат, начал поучать меня:
— Это же фронт, сударь! Неужели вам никогда не приходилось бывать на войне?
Что ответить ему? Не был? Удрал из своей части? Дезертировал? Еще пристукнут тут же — ведь этих людей, толпившихся в подъезде, так и распирало от желания продемонстрировать свои «патриотизм».
— Да-а. С таким народом, как наш, сударь, шутки плохи.
— Скорее сдохнет, но не даст себя в обиду.
— Ни черта не сдохнем! Наоборот, мы только сейчас начинаем жить!
Перебивая друг друга, каждый старался вставить свое, более веское, как ему казалось, слово, а тем временем нет-нет да и выглянуть из подъезда и посмотреть, что творится на улице.
— Товарищи оказались правы, — хихикая, заметил похожим на кудахтанье голосом долговязый господин, — говоря, что мы смогли воспользоваться предоставленной нам свободой…
Кое-кто уловил иронию в его голосе, а некоторые поглядывали на него с подозрением.
Парень, с внешностью мясника, сверкнув глазами навыкате, рявкнул на долговязого:
— Ты тут не агитируй, папаша! Да и вообще, что ты за птица?
Перепуганный господин принялся что-то отчаянно доказывать, взывая к остальным. Даже меня привлек в свидетели: мол, подтвердите, ведь я высмеял коммунистов.
— Вы неправильно поняли его, — бросил я молодому человеку и вышел из подъезда.
Вот и здание консерватории.
На улице стало довольно многолюдно. Люди группками двигались, словно звери в лесу, преследуемые охотниками. Они то бежали, то останавливались, собирались большими группами, что-то горячо обсуждали. Потом вдруг бросались в ближайший подъезд или подворотню, потому что то с одной стороны, то с другой стреляли.
Дул промозглый ветер. Он проникал сквозь одежду, пронизывал до костей. Меня лихорадило. Но мне казалось, что я дрожу не от ледяного ветра, а от какого-то внутреннего холода, сковавшего меня. И в то же время меня мучила непонятная жажда. Кто-то мотнул на меня подозрительный взгляд. В другой ситуации я не обратил бы на это внимания, поскольку для меня тогда не существовало внешнего мира. Но этого взгляда нельзя было не заметить. Он сжигал, испепелял все на своем пути, как струя пламени, с шипением вырвавшаяся из притаившегося в укрытии огнемета. Однако я не придал значения этому взгляду, как, впрочем, и стрельбе вокруг меня. Я шел и шел, влекомый одной мыслью: во что бы то ни стало добраться до Центрального Комитета.
Помню, в позапрошлом году немало пришлось повозиться с фильмом об освобождении страны: художники-декораторы никак не могли воспроизвести необходимые для съемок руины. «Вот сейчас в самый раз снимать тот фильм», — горько усмехнулся я про себя. Правда, развалин пока еще было немного. Но если так будет продолжаться и дальше, их окажется в избытке. «Эй, Пишта! Пишта Чоллан! Вон ту крышу на углу разделай как следует! Ну разве ты видел такие крыши в сорок пятом, черт бестолковый!..»
Я остановился и огляделся. «Уж не вслух ли я произнес все это?» Мне почудилось, будто я слышал собственный голос… Этак и с ума сойти недолго!.. Я прибавил шагу, почти побежал… Во что бы то ни стало нужно попасть в Центральный Комитет! Лицо у меня покрылось холодной испариной, а мозг резанула мысль: «Драматургия повтора»…
Однажды мне уже пришлось вот так же добираться до Центрального Комитета, через развалины, груды кирпича, путаясь в оборванных трамвайных проводах. Только тогда мой путь лежал не на улицу Академии, а на площадь Кальмана Тисы. Была зима. Стояли январские морозы. Шел снег. День клонился к вечеру. Но вдруг, пробившись сквозь закопченные облака и падающий снег, выглянуло солнце. Сразу все озарилось багрянцем: и воздух, и обгоревшие руины, и тучи, и даже снег. Глазам моим, привыкшим к темноте подвала, стало больно. Казалось, еще мгновение — и я ослепну. Не подхвати меня Янчи из коллегии Дёрффи, я бы потерял равновесие и упал.
