— Меня бил только отец. Мать никогда, — говорит Дюси. И снова принимается за свое: — Спишет… погасит. Все перечеркнет. Все. Но не примирит. Это еще тяжелее. Потому что это так и останется навеки неразрешенным:
— Почему же ты все-таки не приехал? Неужели так люто ненавидел?
— Один раз я наблюдал за ними… Решил подсмотреть. Сидят они обе на скамье возле могилы. Но не рядом, а сантиметров на сорок друг от друга. На таком расстоянии зараза уже не передается.
— Что? Какая зараза?
— Да так, ничего. Если читал, должен знать. На расстоянии сорока сантиметров зараза не пристает. Это клиническое расстояние.
Я повысил голос:
— Ты объяснишь мне наконец? — Меня терзает мучительная жажда, даже во рту пересохло. Я отпиваю несколько глотков настоя шиповника, но он не утоляет жажды. И это рождает во мне нервозность, нетерпимость. Почему я терплю эти невыносимые отношения с Дюси? Из жалости? А почему же он не жалеет меня? Только я должен жалеть?.. А не похоже ли это на сообщничество?.. Если присмотреться ближе, мы же товарищи, единомышленники… А в основе всякого сообщничества лежит сознание общей вины. Какая же у меня общая вина с ним?.. — Объясни сейчас же! — требую я, сменив вопросительную интонацию на повелительную.
Неожиданно передо мной всплывает картина из очень и очень далекого прошлого. Словно резкое слово высекло искру, а из искры возгорелось пламя. И словно я увидел эту картину, озаренную его светом…
Я в школе, что на улице Фоти, во втором или в третьем классе. Мы сидим за партой, сложив руки, не шелохнувшись. Водим глазами то вправо, то влево, провожая взглядом прохаживающегося между партами господина учителя Моравека с палкой-указкой в руках.
Грубый и угрюмый человек был этот господин Моравек. Здоровенный детина, плечистый, с огромными усами. Он всегда орал и был скор на расправу. Услышав малейший шепот, сразу же подбегал и рубил с плеча своей палкой-указкой направо и налево. Наверно, так же крошил турок саблей Янош Хуняди[62].
Бывало, пожалуюсь на него отцу, а тот только рукой махнет: «Ему и самому туго приходится».
Из разговора взрослых я понял, что после подавления в 1919 году диктатуры пролетариата в Венгрии господин Моравек подвергался гонениям; его не хотели допускать к преподавательской работе в школе. Ну что ж, ладно, это можно понять, но нельзя же из-за этого так свирепствовать и то и дело полосовать учеников.
Мы сидим за партой и внимательно слушаем. Во всяком случае, делаем вид, что слушаем. Полдень; с Вацского шоссе в окно доносится заводской гудок. Дрожат стекла в окнах.
— Иди-ка сюда, негодяй!
У меня сердце замерло: подумал, что он меня зовет. Признаться, я действительно засмотрелся немного, размечтался, услышав заводской гудок. Какой, должно быть, мощный гудок, если даже здесь от него стекла дрожат! Хорошо бы хоть одним глазком взглянуть на него… Я хотел было встать, но от страха у меня ноги словно отнялись. И тут я смекнул, что господин учитель вовсе не меня вызывал, а Пишту Штольца, сидящего за мной. Пишта Штольц был маленький, щупленький; мы его прозвали Заморышем.
— А ну-ка спусти штаны! Нагнись!
Господин учитель не любил пороть через штаны.
Пишта спустил штаны.
Господин учитель, оторопев, пристально смотрел на его худосочный голый зад.
— Кто тебя порол?
— Никто.
— А что же ты весь исполосован?
Иссиня-белая кожа Пишты была испещрена узенькими красными полосками, словно ее размалевали.
— От корзины.
— От корзины?
— От бельевой корзины. Я в ней сплю.
Кто-то прыснул со смеху.
Господин учитель замахнулся палкой и безжалостно стал бить. Пожалуй, даже с большим остервенением, чем всегда. Пишта корчился от боли. Палка поднималась и снова опускалась. Он наносил удары все ожесточеннее. Наконец швырнул палку в угол. Мгновение постоял, потом шаткой походкой вышел из класса.
Мы ничего не могли понять и сидели в гробовой тишине, словно господин учитель находился в классе. Слышались всхлипывание Пишты да звуки гудка уже другого, более отдаленного завода.
Мы долго сидели так в состоянии оцепенения. В конце концов я отважился встать, открыть дверь класса и, соблюдая величайшую осторожность, выглянуть в коридор. Господин учитель стоял неподалеку от двери в пустынном коридоре, уткнувшись в стену. Его спина и широкие плечи вздрагивали, подергивались…
