Он выпалил всю эту тираду одним духом.
Сначала он сидел и, как лектор, делал лишь логические ударения на отдельных местах. Потом уже бил кулаком по столу, а затем поднялся и стал яростно размахивать журналом… В конце концов отбросил журнал и потрясал уже одними кулаками. Словом, горячился, все больше и больше распаляясь. А я слушал и думал: должно быть, такими же неистовыми фанатиками были Савонарола, а также Игнатий Лойола, боровшийся против еретиков.
Дюси снова садится за письменный стол. Он тяжело дышит, хватается за голову руками.
— И такую вредную галиматью печатают!.. Растлевают молодежь!.. Слепцы! Неужели они не видят, откуда ведет сейчас наступление враг? — Он покачивает головой и выглядит так комично, что я чуть не прыскаю со смеху. В ладонях зажата голова, над ней торчат вытянутые пальцы, как два рога, а довершает эту картину козлиная бородка. Ну чем не козел? И еще пригибает голову, словно собирается боднуть. — А ты склонен ограничиться ни к чему не обязывающей фразой: «Я не согласен с ним!» А может, ты тоже оберегаешь свободу своей личности? — И он язвительно хмыкает. — Или вы тешите себя тем, что враг выступает под флагом схематизма, не правда ли? «Схематизм» — это у вас теперь любимое словечко.
— Скорее, ты сам оберегаешь! — раздраженно парирую я. Я ловлю себя на том, что готов стукнуться с ним лбом. — Ты только и знаешь что разглагольствовать. Да и то лишь в четырех стенах. Передо мной одним. Мне уже надоело, понимаешь?
— Напишу! Непременно напишу! — И он выхватывает из папки несколько исписанных страниц и, скомкав, потрясает ими над головой.
— Только языком мелешь. Сколько лет обещаешь! Одни благие намерения!
— Теперь напишу!
— Черта с два!
Шаркая ногами, в комнату входит его мать, она несет на подносе настой шиповника. Две чашки. Встревоженно смотрит на нас. Возможно, услышала шум.
— Пейте, не горячий, — предлагает она. — Его нельзя кипятить, иначе пропадут витамины. Только настаивать надо. Вот и вся премудрость. — Она ставит на стол чашки и с пустым подносом семенит к двери. Прежде чем выйти, еще раз оглядывает нас.
Я наблюдаю за Дюси.
Беспокойный огонек гаснет в его глазах, как тлеющий уголек. Взглядом, полным нежной любви и тревоги, провожает он мать, пока за ней не закрывается дверь. Но и после этого продолжает молчать, словно прислушивается к шарканью шагов за дверью.
— Моя мать свалилась без чувств у корыта, — говорю я, хотя и сам не знаю, почему именно сейчас рассказываю об этом. — Она стирала сорочку господина Шлоссера. Он жил на улице Ваг…
— На улице Ваг?
— Я еще мальчишкой был. Купался с ребятами. Напротив острова Маргит. Хоть пляж был и бесплатный, но за раздевалку нужно было платить. Мы, ребята, прятали свою одежонку на берегу, засыпали ее галькой. Когда я под вечер вернулся домой, мать уже увезли…
— Увезли?
— Да.
Мы мирно беседуем, словно между нами ничего не произошло. Внезапно меня охватывает безысходная тоска, захлестывает, как вода в половодье заливает окрестность.
— И ты ее больше не видел?
— Видел. В морге. И не плакал. Покойников оплакивают. А труп в морге — уже нет… — Вдруг я в упор спрашиваю его: — Ну а теперь скажешь, почему не приехал на похороны Гезы?
В его глазах появляется чуть заметный тревожный огонек, но он делает вид, будто не слышит моего вопроса.
— А ты знаешь, что мой отец умер? — спрашивает он. — С тех пор мать не лепит свои фигурки.
— Почему ты не приехал на похороны?
Дюси смотрит куда-то вдаль. Беззвучно шамкает своей челюстью.
— Теперь мать вместе с той шлюхой навещает его могилу, — говорит он наконец с горькой усмешкой. — Неужели вся жизнь только в этом? Сплошная борьба… споры… ожесточенные стычки… Затем смерть все спишет… как неоплаченный счет… по которому не с кого взыскать… Что ты скажешь по этому поводу?
— Знаешь, когда я впервые увидел покойника? Однажды утром в начале лета мы, ребята, в одних трусах побежали наперегонки к мосту Маргит. Тогда как раз и вытащили утопленника из Дуная… Он был зеленовато-серый… распухший… весь в тине… даже на человека не похож. Однако я несколько недель не мог потом есть мясо. Мать даже отлупила меня…
