Марта встретила меня так, словно ранее уже получила извещение о моей смерти. Она обвила меня руками, как вьюнки — кукурузный стебель, и долго не выпускала из объятий. Борка и маленькая Марта обхватили ручонками мои ноги.
— Возьми меня, возьми! — визжали они от радости, перебивая друг друга, просясь ко мне на руки.
Какое-то мгновение внутренний голос искушал меня: «Останься здесь… останься…» Да и какой смысл возвращаться? Что изменится от того, буду я там или нет? Какое значение имеет один человек? Вот ведь еще совсем недавно жил человек, строил планы на будущее, пытался спастись бегством… А сейчас где-то на подходе к Фюзешабони трясется на верхней полке осиротевший, потерявший хозяина чемоданчик. Ведь и Андраш говорил, что… Да, но ведь я дал обещание! Долг… Долг? Разве не сюда зовет он прежде всего, к моим близким, радующимся мне, для которых я так много значу; они создали себе иллюзию, будто я единственная опора в их жизни, источник благополучия. А ведь, в сущности, я до сих пор не дал им ничего, кроме вечной неопределенности, неуверенности в завтрашнем дне.
— Где ты так долго пропадал? — спросила Марта.
Я рассказал ей все. Умолчал лишь о Лили, о крашеной блондинке. Даже не знаю почему. Ведь между нами ничего не было. И сейчас было так приятно это сознавать…
Насчет уток тоже промолчал, да Марта и не спрашивала. Она была в смятении и тревоге. Я еще никогда не видел ее в таком состоянии.
Чтобы как-то рассеять ее, я рассказал о пристрастии Вирагошей к вегетарианству. Она немного повеселела, но тотчас же и в этом усмотрела нечто трагическое.
— Бедняжка Ленке… несчастные дети…
И начала допытываться: ну что, поедем? Остаемся? Когда тронемся в путь?
Я уже было собирался поделиться с ней своими планами — она с детьми останется здесь, в деревне, а я вернусь в Будапешт, — но тут мне снова вспомнился потертый чемоданчик. И у меня не хватило духу рассказать о своих намерениях. Скорее, я склонен был остаться здесь. И это было, пожалуй, не просто желание, а уже вполне созревшее решение. Только я все еще не мог признаться в этом даже самому себе.
— Шандор получил повестку о призыве на военную службу, — сообщила Марта. — Завтра ему нужно явиться на сборный пункт. Многих здешних мужчин уже взяли. Поговаривают, будто немцы собираются эвакуировать всех жителей деревни до того, как сюда подойдет фронт.
— Вряд ли они успеют, — успокаивал я ее, но от моих утешений ее тревога ничуть не стала меньше.
Из разговоров с Мартой мне стало ясно, что деревня уже совсем не та, какой я оставил ее десять дней назад.
В доме тоже царила атмосфера подавленности и тревоги.
Дядюшка Балла, буркнув мне скупое приветствие, тут же вышел. Тетушка Балла допытывалась у меня о Гезе, но таким упавшим голосом, словно справлялась об обстоятельствах его смерти. Напрасно я убеждал ее, что он жив и здоров и ему ничто не угрожает. Я порывался рассказать о Шари Вёльдеши, надеясь этим успокоить ее. Но все же удержался. Жена Шандора с заплаканными глазами молча хлопотала по дому: то выйдет во двор, то обратно зайдет в дом.
Вскоре появился и Шандор. Мрачный, усталый, невыспавшийся. Он пришел не один, а с Габором Йенеи. Этого молодого, на вид умного человека я знал лишь в лицо; до сих пор нам довелось обменяться с ним всего несколькими словами. Они с Шандором дружили, когда были парнями, а теперь стали кумовьями, несмотря на то что Йенеи был неимущим бедняком, безземельным крестьянином.
— Со вчерашнего вечера возились наверху, у винных погребов, — сказал Шандор и в подтверждение своих слов поставил на стол бутыль. — Пытались подыскать подходящее местечко… — И многозначительно умолк.
— Местечко?
— Куда бы можно было припрятать кое-что. — Затем он отвел меня в сторону. — Старайся не показываться на улице. У нас тоже появились свои нилашисты, холера им в бок!
Меня это поразило. Я знал деревню совсем другой. Попытался перебрать в памяти всех знакомых жителей: кто из них мог стать нилашистом?
— Кто же?
— Сапожник Ветро. И несколько подонков.
— К счастью, — вступил в разговор Йенеи, — вино сейчас бродит. Они с утра до вечера пьянствуют.
