Так почему же не унимается в груди эта жгучая боль? Ведь все свершилось. Пришел конец нашей дружбе: друг ушел навеки, он покоится под этим могильным холмиком, на безмолвном, по-осеннему печальном погосте. Может, тяжело оттого, что так неожиданно, так бессмысленно оборвалась наша дружба? А может, потому, что непостижимое порой куда ощутимее, с неизмеримо большей безжалостностью и жестокостью бросает нам в лицо правду об ушедшем безвозвратно, чем самое обычное, вполне объяснимое: такова жизнь… Надеешься, ждешь, что следующий день принесет избавление от всех бед и горестей, начнется новая, счастливая пора жизни, можно будет начать все сначала, а между тем ничего, что уже свершилось, нельзя начать заново!
— Вы собираетесь сегодня вернуться в Пешт? — негромко спрашивает у меня кто-то.
Это Пишта Вирагош, мой и Гезы давнишний приятель; когда-то он был художником, а может, и по сей день остался им, но вот уже несколько лет он работает в министерстве.
— Да.
— У вас в машине не найдется свободного местечка? — В выражении его лица, в голосе чувствуется торжественная скорбь, словно он не просто поинтересовался, есть ли свободное место в попутной машине, а произносит заученные слова, выражая свое соболезнование. Возможно, он и сам замечает эту неуместную елейность. — Несчастный Геза. Никто не мог предположить, что все кончится так трагически. Даже ты, не правда ли?
— О ком ты хлопочешь?
— Надо бы подвезти Лили Варнаи. Видишь ли, мы сейчас не едем в Пешт. Завтра открывается выставка в Мишкольце, — несколько смущенно, в каком-то замешательстве говорит он. Явно врет. — Хорошо, если бы вы захватили ее с собой…
— У нас нет свободного места!
Неприветливый, чуть ли не грубый тон и мой отказ привели его в еще большее замешательство, он совсем смутился.
— Извини за беспокойство…
Чуть в стороне от траурной толпы, словно отверженная, стоит Лили Варнаи. В строгом черном костюме. Эту женщину никак нельзя назвать красивой. Не понимаю, что находят в ней мужчины. Они так и пожирают ее глазами. Неправильные черты лица — слишком большой рот, широко поставленные глаза, курносый, чуть вздернутый нос — придают ей несколько вызывающий вид. Даже здесь, на кладбище, в столь горестный час. Но вряд ли она повинна в этом, ибо весь ее внешний облик, скорбная фигура, скорее, выражают трепетную мольбу о прощении. Кажется, что вся она поглощена мучительной внутренней борьбой. Кричащее противоречие между чертами лица и трепетной, взывающей о помощи скорбной позой поразительно. Что-то трогательное есть в ее удрученности и печали и вызывает сочувствие, жалость.
Никто не нарушает торжественной тишины. Лишь где-то далеко в поле монотонно рокочет трактор. Пашут. За кладбищем, на каменистой проселочной дороге, стоят плоские повозки. Четыре, пять, шесть. На повозках — ящики с виноградом. Сбор урожая подходит к концу, но кое-где спелые гроздья еще висят на виноградных лозах. Погребальный обряд совершен, и ничего кощунственного не было бы в том, что собравшиеся здесь люди отправились бы в обратный путь. Автомашины — их прибыло около десяти, преимущественно из Пешта — прижались к обочине проселка, к самому рву, окаймлявшему кладбище; они не мешают движению. А повозки все-таки не трогаются с места. Они застыли, выстроившись в ряд, воздавая последние почести.
И неожиданно в тишине раздается песнопение. Это крестьяне поют древний погребальный псалом:
Мы так на тебя уповали,
Надежды свои возлагали…
Деревенские жители и прибывшие на похороны горожане, толпившиеся вокруг могилы, слились в одну сплошную массу. И все же кажется, будто между ними проходит какая-то невидимая, разделяющая их линия. Правда, по одежде уже не очень-то отличишь деревенского жителя от столичного. Но лица у крестьян совсем другие, они точно высечены из каменной глыбы. На их лицах запечатлены глубокая скорбь и печаль. Если бы я производил сейчас киносъемки, то не нужна была бы никакая режиссура — я просто снял бы все как есть, и в одном этом кадре, как в фокусе, запечатлел бы человеческую трагедию.
Всевышний, ты был нашим прибежищем…
