— Кто-то едет, трое, а может, четверо, — определил старик, хотя конский топот был едва различим.
Пастухи выжидали. В тусклом свете мерцающих звезд дальше нескольких шагов ни зги не видно. Один из пастухов принялся хворостиной шуровать в костре, пытаясь разжечь огонь, но угли уже совсем погасли. Гуртовщики стояли молча, не шевелясь. Нервы у всех были напряжены до предела, как натянутая, готовая вот-вот лопнуть струна. Всадники подъехали к пастухам чуть ли не вплотную, прежде чем были замечены. Их оказалось четверо. Это были жандармы. На фоне звездного неба они казались сказочными великанами. В их касках тускло отражался бледный свет звезд.
Поздоровавшись, они спросили:
— Вы случаем не видели тут трех всадников?
— Окромя вас, никого, — попыхивая трубкой, спокойно ответил старший гуртовщик.
— Так-таки за весь день никто не проезжал?
— Никто. Наведывался тут один из чейтейских, но с ним никого не было.
— Не о своих речь, о чужих.
— То-то и оно. Этого, что давеча приходил, мы знаем как облупленного. С его батькой мы вместе в подпасках ходили. Сынок он моего закадычного друга Бене.
Озадаченные всадники молчали. Они явно не знали, разразиться ли им бранью или продолжать расспросы — авось что-нибудь и выпытают у пастухов.
— Люди у переправы видели, как в эту сторону поскакали всадники.
— Сюда чужаки не заезжали. Точно вам говорю.
Жандармы, видимо, поверили сказанному, пошептались между собой и, пробормотав что-то вроде благодарности, несолоно хлебавши потрусили прочь. Вскоре их поглотила окутавшая степь непроглядная темень.
— Мерзкое это занятие, скажу я вам, гоняться за людьми, — сказал один из пастухов и презрительно сплюнул в сторону.
— Мерзкое, говоришь? Зато хорошо платят, — заметил старый гуртовщик.
— Неужто все еще гоняются за Шандором Рожей[12]?
— Может, и за ним, а может, и за кем другим. У жандармов нынче дел хватает.
— Всюду рыскают. Вот и присмирели бетяры[13], сидят где-нибудь тише воды, ниже травы. Какой дурак станет нынче коней или скотину из стада угонять?
— Что правда, то правда.
Придя к обоюдному согласию, собеседники стали укладываться спать. Подпасок выгреб из-под золы тлеющие угли и притоптал их босыми ногами. Сделал он это, скорее, по привычке — опасаться, что от тлеющего уголька может вспыхнуть пожар, было нечего. К тому же палящие лучи солнца выжгли вокруг все, что только было можно. Пастухи расстелили на земле бурки и улеглись.
— Уж больно раскудахталась Наседка[14], — сказал один из них, лежа на спине и вглядываясь в звездное небо, подернутое мглой. — Авось снесется, дождичек выпадет.
— На то она и Наседка, не скоро станет несушкой.
Вскоре все стихло вокруг, и только на ночном привале беспокойно ворочалось стадо.
Погруженная в кромешную тьму степь пугающе зияла, словно бездна или вход в какую-то гигантскую таинственную пещеру.
Берег Тисы напоминал стойбище некоего кочевого племени. Уходящие вдаль плавни с уныло поникшими плакучими ивами, зарослями засохшего тростника и вербы и выжженными солнцем кочками в это воскресное утро кишмя кишели людьми. Вдоль берегов выстроились в ряд островерхие хижины. Их соорудили из снопов свежесрубленного тростника, и они напоминали монгольские юрты. Недоставало только мирно пасущегося стада, но беспорядочно разбросанные повсюду повозки издали могли вполне сойти за скотину.
Насколько хватал глаз, простирались пойменные луга. Пойма — извечная арена противоборства реки с человеком. В этом противоборстве попеременно отступал то один, то другой, так и не одержав окончательной победы. А может, это поприще мирного плодотворного сотрудничества и совместных действий, а вовсе не поле битвы? Весной, в половодье, сюда приходят ловить рыбу, летом и осенью — пасти коров, зимой — нарезать тростника на кровлю, ивовой лозы на изгороди и корзины да запастись топливом. Хозяин здесь — вода, а человек — покорный слуга, довольствующийся скромными дарами, которые разбушевавшийся властелин в своей неистовой ярости нередко швырял наземь. Между ними как бы заключена была полюбовная сделка, условия которой свято выполнялись.
Весеннее половодье приносило рыбакам богатый улов. Пойменные болота давали больным пиявки, добрым молодцам — журавлиные перья и перья цапли для украшения шляп. А когда случалось, что на село внезапно нападали чужеземцы или устраивали облавы на рекрутов императорские солдаты, густой кустарник и заросли тростника, как заботливая мать, надежно укрывали беглецов. И не только укрывали, но и оберегали: если какой-нибудь дотошный привяжется с расспросами к прохожему и, напав на след, бросится в погоню, ему не миновать погибели — он навсегда исчезнет на дне глубоких оврагов, сокрытых в песчаной отмели или в трясине прибрежных болот. В засушливые годы поросшие травой луга на островках, разбросанных среди камышовых зарослей, служили спасительным прибежищем скоту, исходившему слюной в поисках подножного корма. Здесь круглый год содержались под открытым небом табуны лошадей, стада крупного рогатого скота и свиней, отары овец. В суровую, с трескучими морозами, зимнюю пору пастухи, денно и нощно пасущие скот на отгонных пастбищах и никогда не знавшие теплой постели, особенно сильно тосковали по домашнему очагу.
