— Ладно, так и быть. А вот играть на цитре я вроде бы разучился. Пробовал брать в руки, начну струны перебирать, а пальцы не слушаются, словно судорогой сводит. Отвык играть…
Однако Шани не слушал никаких отговорок.
Отец с матерью тоже посмотрели на Пишту совсем по-другому, когда он вошел в сени, словно за время его отсутствия что-то заставило их изменить выражение лиц, придав им мягкость и приветливость. Пишта рассказал все, как было. Будучи по натуре человеком занозистым и горячим, отец не удержался и запальчиво произнес:
— Пусть бы только попробовали тебя тронуть иль пакость какую учинить! Я не стал бы раздумывать, свернул бы шею этому старому мошеннику, а заодно и его жуликоватому свояку.
И Балог выразительным жестом изобразил, как он привел бы в исполнение свою угрозу. Можно было подумать, что он только тем и занимался, что сворачивал людям шеи.
— Кровь таким гадам надо бы пустить, — бесстрастно изрек дед Мишка.
— Что? Кровь? Нет уж, руки марать не стану!
— А как же их не замараешь, коли схватишь мерзавцев за глотку! Пырнуть ножом, и вся недолга! Пусть изойдут кровью, как свиньи.
— Тогда уж лучше дубинкой! Увесистой, со свинцом. Пришибить, как бешеных собак!
— Довольно вам, а то, чего доброго, поссоритесь из-за ерунды! — увещевал стариков Пишта.
В добром расположении духа Пишта начал собираться на вечеринку. Он натянул на цитру струны и бренчал на ней все послеобеденное время. А когда наступили сумерки, отец с матерью, подбадриваемые звуками цитры, не выдержав, пустились в пляс. Посмеиваясь, с молодым задором, кружились старики в танце. Дед Мишка отплясывал со своей палкой. Пишта лихо наигрывал плясовые мелодии, и вскоре все домочадцы собрались в сенях поглазеть на веселившихся стариков. Незаметно стемнело, так что танцующих уже нельзя было различить, слышалась только цитра, топот ног да выкрики плясунов. Веселье стало таким разудалым, словно здесь справляли свадьбу. Казалось, потолок в сенях вот-вот рухнет.
— Эй! Все сюда! Жить будем и плясать будем! — кричал Балог-старший.
— Эх, топни нога, не жалей сапога! Еще три пары есть в запасе! — сиплым голосом вторил ему дед Мишка, у которого отродясь и одной добротной пары не было.
Пишта уже порывался уйти, но старики все просили да просили сыграть плясовую. И он, уступая их просьбам, все играл и играл. А когда кто-то зажег коптилку и она вспыхнула желтым огоньком, плясуны смущенно замерли. При свете всем стало как-то неловко, и Пишта даже хотел задуть коптилку. Глядя на раскрасневшегося отца, на выбившиеся из-под платка пепельные волосы матери, на прослезившегося старика, нашедшего у них приют, Пишта почувствовал щемящую жалость.
Завернув цитру в платок, он сунул ее под кожух, чтоб на лютом морозе не лопнули струны, и вышел из дому. Усадьба Бадьо была довольно далеко, на противоположном конце села.
Почти никого из собравшихся на вечеринку девушек и парней Пишта не узнавал: все они были подростками, когда он пять лет назад ушел из деревни. Правда, были и знакомые. Парни, должно быть, не торопились жениться, как раньше, в девятнадцать-двадцать лет. Старики, соблюдавшие старозаветные обычаи, немало ворчали по этому поводу.
— В наши-то времена в такие годочки по второму дитю нарождалось в семье. А вы все увиваетесь за девками!..
Приятной неожиданностью для Пишты было встретить здесь Розку.
— Господи! Кого я вижу? Розка! Ты ли это? А я-то думал, ты внучат своих качаешь!
— Небось тебя ждала! — засмеялся кто-то в ответ.
Девушка так и зарделась. Казалось, даже платье ее вот-вот вспыхнет алым пламенем. Это вызвало у всех веселое оживление, посыпались шуточки.
— Послушайте, тетушка Бадьо! Нынче, видать, дело не обойдется без помолвки!
— И свадебный танец сплясать придется…
— Розка, ты не иначе румяна с собой прихватила…
— А зачем ей румяна, это Пишта ее нарумянил…
Все вокруг громко хохотали, и невозможно было разобрать, кто и о чем говорил. Парни и девушки так и вились около Пишты и Розки, кто-то заиграл на цитре. Закружился хоровод. В его середине стояли Пишта с Розкой. Хоровод кружился сначала в одну, затем в другую сторону, все притопывали каблуками в такт музыке.
