Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный пачкун-акробат? Я вам ответил уже наводяще, но добавлю к ответу, что мне безопаснее стиль акробата, хотя нарисовано там у него больше гонора, нежели дела. Претензию, дескать, этюд акробата неважно составлен, акробаты принимают обиженно, пряча поникшие кисти за шкафом и выставляя грудные жиры в оборону. Лучше нельзя, говорят. И действительно, лучше нельзя, потому что в этюде, в эскизе, в экстазе пачкун исчерпал однофазную порцию дара до дна.
Скажи то же самое гению, тот извинится за промах и сразу признает ошибку, заявит ответственно тезу, что можно бы, надо бы лучше, конечно.
Гении полностью не высыхают и после шедевра, поэтому не возражаю бить их, игнорируя жалобы.
Но гениальные брезгуют ожесточиться на жалобы.
Нет, они вам еще поджучат и новый шедеврик.
3
А пошто?
Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный?
4
— По службе, — дежурный костлявый нахал объявился в его кабинете согбенным шутом, опоясанным упряжью для развлечения.
Чулки до коленок и серьги-звоночки в ушах, а на шее висит ожерелье.
— В чем дело? — Монарху наскучило дергаться часто за флагом и ставить его восвояси. — Плохо кормлю?
— Занедужилось…
— Ой ли! — Монарх испытующе-ласково щупал нахала глазами. — Лакаешь яичный желток, где зародыш, а зад у тебя — не луна.
— Прибег показать геморроя.
— Когда я тебя примерял, его не было, — напомнил монарх ему процедуру отбора. — Не было?
— Не было, — вспомнил нахал процедуру. — Вот, а теперь я зеленкой помазал.
— А ну, покажи-ка. Поближе к огню.
— Пожалуйста. Видно?
— Мда… Не кусается?
— Чешется.
— Пошевели-ка слепой кишкой. Полегчало?
— Нет, еще хуже.
Нахала мутила такая работа, как эта, но дома — большая семья в ожидании блага и блюда.
Малые дети — с угрозой пустить его по миру.
Слепые сестрицы — с ожогами лишней косметикой.
Седая супруга — с усами, как у моржа.
Все домочадцы — задиристо нетравоядны.
— Страшно, какую грибницу ты себе выкрасил! — осерчал Илларион.
— А вы зачем уезжали?
— Ну, по делам уезжал и приехал.
— А геморрой разболелся, соскучившись.
— Ежели не было ранее, как он, еще ни разу не видясь, успел интересно соскучиться? Не понимаю. Ты врешь.
— Учитель, а мы тут одну бабу для вас отловили. Девчонка летала по небу нагая.
— Наверняка диверсантка. Для маскировки нагая. На каком аппарате летала? На метле?
— Без аппарата летала пуще птахини загзагами под облаками.
— По-твоему, не диверсантка зигзагами?
— Красивая, справная девка. Груди… лоснятся по пояс.
— А кроме грудей что?
— Да задница тоже, капроновой сетью насилу поймали.
— Как удалось-то?
— Кому-то, не помню кому, по хлеборезке пяткой летунья выбила спереди зубы… Другому, тоже кому-то, палец отъела до локтя.
— Не врал бы! Как это палец до локтя? Как?
— Я не вру. Мне так хорошо не соврать и так складно не выдумать, а калека родился калекой только с одним указательным пальцем на правой культяпой руке. Вместо пяти с одним пальцем.
— Не густо! На что же рассчитывал он, обалдуй?
— Что на жизнь обалдую вполне хватит одного пальца.
— В ноздре ковырять?
— И указывать — тоже.
— А вдруг если что до пяти надо счесть — тогда как? О, бездельники!..
— Лодыри, лодыри…
— Ладно, с калекой закончили. Дальше докладывай вздор.
— А дальше здесь опять…
— Охотничьи полчища блох отправляли на волю?
— Конечно! По расписанию.
— Мда, блохи! Весьма хитроумное средство. Крайне полезное для бичевания масс. А людишки небось употели чесаться?
— До бешеной крови.
— Так.
— Учитель!..
— Основатель!..
— Основатель, а дальше про голую надо подробно рассказывать?
— Я ханжа в отношении противоположного пола. Помню, мне в бурсе приснилась одна раскладуха, на ком и попался. Мне женщины снятся к несчастью.
— Они сплошь и рядом приносят несчастье, — согласился нахал, вспоминая супругу-моржа. — Они, как домоклов топор с усами. Я тоже в школе был двоечником и даже хватал единицы.
— То — ты, а то — я! — вскипел Илларион. — А то — девка!.. Девка зигзагами…
— В закрытом бассейне секретно содержится, вынуть ее? — Нахал юркнул за дверь гиеной с коротким зеленым хвостом.
5
Черная вьюга была перекрашенной ведьмой зимы. Вкривь и вкось ее черные хлопья с утра сотворяли затмение белому свету. День — это все-таки день, а не будто бы ночь, — изнемогал озираться среди заштрихованных улиц, имеющих общеразмытые контуры вместо домов и неряшливо-желтые пятна вблизи фонарей, что, как ящеры, доверху в язвах.
