Карта по старости лет изорвалась, и нужный лоскут у нее потеряли.
Всякий бродяга, кому хоть однажды судьба подсуропила драмой, кому навязала беду заблудиться, помнит и панику, помнит и чувство потери себя, страх ощущения вашей ничтожности, вашей никчемности. Вы больше никто. Правда, покуда нахалы валандались и горевали на тему своей повсеместной безбытности, слезоточиво покуда мусолили нонсенс отсутствия прежнего самосебячества, слева неожиданно возникла в ущелье деревня Шнурки с опознавательными дымами кухонь и кузниц.
6
Это шик, отметил Илларион ухоженную деревню Шнурки, что выделялась из обязательного рабоче-крестьянского хаоса, где постоянно монарха трудящихся гнуло ко сну по причине большой безалаберной бедности граждан и мусора.
Здесь у ворот — и также направо-налево муры — не было свалок.
У каждого прочного дома стояли станки для вязания платья, гуляла большая свинья, кошкой млела кошка, творился хозяйский порядок и толк, и лужайка была вместо лужи.
Вокруг обитали веселые местные жители разного пола.
7
Тесно кольцом обступившие группку гостей мужики с ихними бабами ждали тактично начала знакомства.
— Почему вы притихли, комоды? — гавкнул Илларион и затопал обеими руководящими пятками на любопытствующих аборигенов.
— Ага, — подтвердили нахалы. — Наставить им оплеух?
— Языки проглотили при виде меня, — догадался монарх. — Обогревательный митинг устройте.
Нахалы нафыркали гамму сгущенной серьезности.
Главнейший нахал из охраны монарха тотчас отозвался, тотчас оказался на митинге первым оратором и прозвучал убедительно речью для простонародья пространства.
После него с этой же речью шумно выступили другие нахалы, кто помнил ее наизусть, ибо тоже зубрил ежедневно по два часа кряду взахлеб ее страсти на случай рождественских елок, а также на все посторонние случаи жизни.
Речь их, естественно, посвящалась Иллариону.
Монарх, обрисованный средствами сборно-служебного сленга, был еще знаете кем?
Его называли кувалдой, стропилой, сохой, дирижером оркестра слепых музыкантов.
Ему ничего не мешало многажды быть этим и тем.
Отец-одиночка народов, он освещал им акварелью дороги.
Наблюдая манеру толпы канителиться, тот отец отслеживал оси базаровращения подле него. Странная, страшная шатия собрана подле него — вся краснорожая, как алкаши первомайского хода, гонимого музыкой на барабанах.
Монарх изучал ее сверху, следил ее донизу.
Вроде бы вся краснорожая, наша, — но далеко не такая присущая хроникам опухоль. Она — старомодные лапти с онучами — вся подозрительно весело шепчется, квакает, определяет и недопустимо скалит окрепшие спелые зубы, похожие на кулачища. Не признают эти лапти с онучами подлинник — явочный фактор истории не признают они за своего верховода, не принимают его за монарха, но принимают его за хмыря на подхвати потери соплей. В общем, у них или гонору невпроворот, или семья не шурупит устава на дыбе.
Смеются?
Смеются хохашки!..
Монарху — не до веселья вместе.
Вредила монарху работать успешно монархом одна заскорузлая здешняя бабка Матвеевна Фроська, которая пялила в Иллариона, глядя в упор и в укор, оловянные зенки-гипнозоносители.
Злейшая ведьма, подумал он, и повернулся к опасности боком, а то припаркует еще золотушные струпья ребенку на лысину — век опосля нервными тиками будешь икать у зеркала.
Нахалы, слегка повздыхав и покрякав, округлили дубляж одиозной вступительной речи:
— Не двигаться, чтобы кого не пришлось убивать. Улыбайтесь и ждите порядка. Просим у нашего батьки.
Вынесли коврик.
Илларион обработал его, попирая пятками мех.
У шнурковчан, у толпы населения, брякнула реплика:
— Запачкал, а чтобы на стенку повесить!..
— Удавы! — Маской при помощи светозащитных очков Илларион игнорировал отзвуки плебса.
В ярких очках и на коврике помолодевший монарх оживился. Мгновенно какая-то дурь изнутри, передернув его колесницу внимания, преобразила монарха, создала монарху привычный комфорт одержимости на крутизне сатанинского ража молоть языком околесицу. Как откровенное свойство простого характера, дурь у него выползала на морду помочь его власти снаружи. Монарх уважил артистично практичную дурь изнутри для наружности. Благодаря небось этой хвалебной воробушке, народоначальник Илларион осветил академии, стрельбища, тюрьмы, полотнища, клубы, пекарни, больницы, столбы своим именем — именем Иллариона. Куда ни входи — видишь имя большими печатными буквами. Напоследок отзывчивый малый присвоил его, то бишь имя, себе самому вторично за большие заслуги.
