— Гм, в голову, а не в иную конечность пришла?
Повторяю, пришла ему в голову мысль о напрасно пустующей пачке бумаги.
Для этого, не мелочась, он приобрел по друзьям тяжелейшую пачку — как бочку.
— Позвольте-ка.
Что?
— Серьезному автору, прежде чем сесть за работу, необходимо задуматься.
О чем же?
— Располагает ли он в кладовой своей памяти материалом для книги, а бочка бумаги, простите, не повод рассчитывать на похвалу дорогого читателя.
Кто сдуру вам настукал, что автор серьезный?
Это во-первых.
Насчет похвалы, во-вторых уже это, автор согласен с вами. Он и сам по натуре досужий читатель книжек и тоже не всякую весточку хвалит, но мнение вашего автора вряд ли должно приниматься другими как основное препятствие к выходу в свет их печальной печатной продукции.
Человечеству свойственно делать ошибки.
Все человечество мы.
Вот, если хотите, монтаж из амбулаторной прозы. Врач-оптимист-психиатр ошибся недавно в диагнозе для молодого полезного водопроводчика. Шизофрения, констатировал опытный доктор, когда с дюймовой трубой наперевес водопроводчик Эн-тик из домохозяйского штаба петрархипычей ворвался к нему в кабинет, угрожающе корча улыбку, мыча. Подвижная гамма гримас вплоть до тика и судорог не оставляла сомнения, что перед ним лицо не пророка. Но, к счастью, это была не шизофрения. Мастер трубы разгрызал за щекой кусок сахара.
— Сахара? Вы лакировщик.
Нет, у меня — хорошее настроение.
— Надо же! С чего бы оно у вас было хорошим?
Он постоянно какое-нибудь.
— А разве ни разу не крали у вас кошельки в автобусе? Не крали, считаете? Хам никогда не унизил вас грубостью чванства в присутственном месте? И не болели по праздникам дети и зубы?
Болели и крали, и хама подметили в яблочко. Но вырвать кому-либо зубы — не лучшее средство борьбы против боли. Зубы, вообще-то, болят не по собственной прихоти.
В моменты, когда очень больно, — хамы и воры, как волки, лютуют особенно в эти моменты, — нам каждому необходимо найти между нами двумя сотоварища по выживанию.
— Писатель! — вспомните вы.
— А? — отзовусь из толпы грамотеев.
3
Карлик обвыкся в этой рутине текущего времени, где каждодневно превыше всего ценил утро, когда спозаранок он еще на боку полусогнутый, полуслепой, полузрячий никто, воскресая, летел из ущелья в ущелье, летел из объятий в объятия без остановки, — не то чтобы долго, не долго, но быстро куда-то летел, — а затем у него наступало само пробуждение, бьющее в ясную голову, точно вино бытия.
Карлика мигом одолевали предчувствия близкой решительной радости, которая вовсе не кончится после того, как однажды начнется.
Радость обязана произойти без особой на то причины. Радость обязана произойти без объяснения повода, необходимого будто бы как оправдание. Любые причины да поводы как оправдания собраны все под ее каблуком. У независимой радости-максималистки нет обывательской надобы похорохориться на похвальбу, нету нее родовой принадлежности к авторитетам, ей не присуще занятие зваться парадным осколком от общего блага.
Не по замыслу свыше, но вопреки тому замыслу — возникает она самовольно, как аутосфера по самонаитию.
Готовься, пожалуйста, не пропустить ее мимо груди.
Не прозевай — потому что без этого мир истощается.
Мир обернется тогда тебе на беду заносчивой дуростью. Конечно, даже травинка, фитюлька рядом у твоих ног… Или, конечно, какая пичуга, фитюлька тоже в объеме пространства…
Как и любые другие субъекты первейшего права на жизнь, эти кроткие малые стати природы вполне воплощали собой мозаично для Карлика радость умелого существования всякой возможности, были назло вредоносному сраму борьбы не потеряны попусту, но повернуть или высветить иначе нашу тропу на стезе кустарей — таковые примеры насущной фантастики были, конечно, слабы, хотя весьма не бесплодны.
4
— Вы себя помните внешне? Даю на всякий случай подсказку.
— Не помню. Булькай.
— Малый вы подозрительный, чопорный, твердый, короче — носатый… Вы кобура с отливками губ.
— Я кобура?
— Для начала плотнее зажмурьтесь.
— Это зачем? Я не буду некстати.
— Но мысленно можно свой профиль увидеть, если плотнее зажмуриться.
