— Господи, мамочка! — сбоку зевнула фальцетом актриса — профессионально, взатяжку. — Чего там увидишь, если зажмуришься?
— Тебя-то кто вопрошает? — осадил ее выходку чопорный. — Речь идет обо мне. Все забыл я — величайший заслуженный физик, у которого были проблемы науки. Мемуары сколачиваю.
— Примите мои поздравления. Много наколотили?
— Не твое дело. Говорю тебе, память опустошена, как ослиное стойло, где нет уже никакой животины.
— Сдох осел? Ясненько! Тогда речь о той синей двери напротив. Это не синяя дверь, а зеленая. Синь — это зелень, а главные люди, впадая в обман, еще не достигли того понимания тонкости цвета, что синему лучше зеленое прозвище.
— Люди наклонные говоруны, потому что привыкли наклонно шептаться.
— Возможно. Та всячина, квазиштуковина разная, что без оттенка зеленого шарма, не синяя, вы не согласны?
— Чу! — сообщила новость актриса. — Вижу зажмуренными глазами.
— Не верили? — радовался Графаилл, опальный поэт, инициатор идеи зажмуриться. — Долго не верили! Вот уже вы себя видите.
— Неописуемую вижу действительность.
— А себя?
— Хоботом. Отломанный, кажется, хобот у чайника вижу, приветствуя.
— По логике, так и должно быть. Образно мы себя видим. Образно, примитивистски.
— Хоботом? — удивилась актриса.
— Не твое гиблое дело! — вновь осадил ее притязания физик. — Образно — хоботом?
— Образно примитивистски. Хоботом или не хоботом, или собранием уполномоченных, или размашистой дыркой на выкройке.
— Тебе паровозной занюханной вонью себя ни разу не доводилось обнаружить, очкарик?
— Я зачастую скучаю полынью в ошурках.
— Отрава.
— Тсс!.. Или можно брыгайлу зато ненароком узрить…
— Это какую брыгайлу?
— Да, какую? Что за брыгайла?
— Пес ее знает, она промелькнула в уме, ничего не сказала.
5
Дорога ползла неподвижно вперед и тащила на себе Карлика. С утра по дороге к облупленной башне возобладало желание снова прильнуть инстинктивно к оазису неба глазами — доброе небо за дымкой мистического тумана сулило по связи поддержку, что ты достоверное лицо.
Между ними была напрямую налажена связь.
Это наверняка телепатия, догадывался Карлик, уважая небо за разговор интеллекта с интеллектом.
Издали башня — ветхий музейный сарай — похожа своими горбами на ветхий музейный корабль, умыкнутый на сушу пиратами. Среди городской гольтепы накопился поэтому скабрезный слух. Якобы ночью морского разбоя, набычив улитые ряшки…
Дескать, еще в позапрошлом столетии ночью служаки морского разбоя похитили на берег чью-то фамильную шхуну в расчете на выкуп, а вскоре, когда надоело таскать ее волоком через овсяные дебри угодий, обиделись быть у нее бурлаками навеки под лямкой с чужого плеча.
— Тьфу нам на шхуну! — взроптали служаки молитву, старея. — Спасти бы корыстно свою драгоценную шкуру… Лямка не мамка…
Сверху нечеткими хлопьями пены вблизи самой башни, мешая сегодня контакту, висели по синему фону смешно там и сям облака. Вдобавок и местные женщины тоже старательно портили небо вблизи самой башни, как обнаглевшие домохозяйки вблизи коммунальной прачечной. Дамы кочевья сушили на длинной веревке по синему фону подъятое кверху белье. Бесстыдство пейзажа достигло предела терпения. Белье на веревке, напоминавшее мелкие рваные хлопья небес, как и сами небесные рваные хлопья, напоминавшие ту же растрепку белья, застили Карлику весь обозримый доверчивый космос исподниками да простынями. Была теснота, куда невозможно по-честному вклиниться, вклюнуться взору. Царила полнейшая неразбериха. Карлик обмяк и поежился на демонстрацию облачно-тряпочной прорвы:
— Бунт? Обидно за принципы, коли предложат аферу тебе по-товарищески переодеться во все не свое после стирки.
Небо ссудило прохладой щекотку за шиворот.
Уродица башня ждала.
В уродице башне гуртом обитали созвездно мыслители нации. Высокочтимые разумы, чья мировая бесспорная слава мастито бессмертна, мудрили законы стране. Карлик у башни, вообще-то, не пешка, не клоун и должен охотиться.
Карлик обязан отслеживать их изречения, зорко внимать изобилию реплик и шквалу пророчеств и строго-престрого блюсти золотой заповедный, забагренный фонд оптимизма светил, а затем ювелирно, каллиграфическими завитками ручного письма, где буквы красуются, что виноградные зрелые гроздья, что добрые демоны, что скакуны, что премьеры, переносить это все по крупице на сокровенно секретные бланки с аллюрами, как ясновидящие рекомендации веку. Без оговорок и без экивоков обиды на трусость и трудности Карлик успешно служил и не портил условия службы, которую взялся нести на правах одаренного писаря башни по конкурсу на пол-оклада.
