А Лина у телефона сидит, Любовь свою Последнюю еще не разлюбившая, да на стрелку все же соглашается, хоть и устала, ох, устала!
Но боевой узор на лицо накладывает и духи английские использует; в зеркало смотрится: и все при ней вроде, кроме Любви большой Последней.
А на улице зима, и снег улицы чудненько так прихорашивает, иней веточки припорашивает… Идет Лина к метро, в шарф кутается, сомневаясь: «На хой?»; но вот в центре зала уже встречает ее небезызвестная троица, и худощавый тридцатилетний мальчик, явно не в ее вкусе, целует руку ей, а остальные — Инка с Женькой — смеются. Мальчика же Толей зовут: Толик-Толик-Анатолик — и Лине это имя кажется безвкусным, бесцветным и воздухонепроницаемым. Анатолик же сияет: да кто бы не просиял, познакомившись с Линой «при параде»: юбка узкая, волосы распущены, шубка распахнута, — а на шее цепочки, шарфики плюс подкрашена идеально настолько, что думаешь — вся она натуральная, вместе с шубкой.
А тут и поезд подходит; а «Юнона и Авось» ленкомовский — не для безработных, но Лину это мало трогает: Лина особа самостоятельная, хоть и чувствительная.
И вспоминает она, сидя в девятом ряду партера, как смотрела это все года четыре назад с Последней своею Любовью; как сидели они на галерке, за руку нежно взявшись, да чуть и не прослезилась под хриплый караченцовский басок…
(Анатолик же периодически наклоняется, косится… Нудно Лине, душно… Тошно!)
А Анатолик, в гардеробе уже, шубку подает, на выходе дверь открывает, вперед пропускает — все чин чинарем, как учили, чтоб даму наповал сразить. А в кафе: коньяк, жюльен, ананасовый салат, и опять — жюльен, коньяк; а сам смотрит лукаво, улыбается, а Лину будто собачка Павлова укусила: «Домой, домой!» — да только не отпускает ее народ-то, и она сдается — и едут все к Женьке: до четырех утра смотрят клипы какие-то и вино пьют, и Анатолик на кухне говорит, что влюблен в нее, уговаривает к нему переехать, а Лина спать хочет смертельно, завтра ей на работу… — и как три сестры стонали: «В Москву!», так и Лина: «Домой!» — стонала.
И в шесть утра благополучно утыкается она носом в родную подушку, и за три часа до пробуждения успевает присниться ей совсем-совсем другой человек.
А потом легкий кошмар начинается: человечище звонит Лине ежедневно, с работы встречает, ласковые нежности всякие говорит, любые желания исполняет, за что прозывается Хоттабычем — а Лина напрягается: не хочет его каждовечерне лицезреть; он же упорно лицезреется: отпуск взял на две недели…
И тошнехонько Лине становится так, что выпивает она бутылку сухого и звонит Любви своей Последней, любимой — до невозможности: «Эй… Это я…» — и голос на другом конце отражает: «Это ты?.. Эй!»
И Лина едет к Любви своей Последней невозможной — и Любовь эта тоже в нетрезвом виде на кухне сидит; а Лина черную лису на пол сбрасывает…
И Любовь Линина смотрит на нее рентгеновским, и Лина голову опускает, а пельмени в кастрюльке выкипают, а Лина с пола подниматься не хочет… А потом — закусывают, а потом — ночь темная, страшная, непроглядная — на подушках цветных, одеялах пестрых, постелях смятых… Страшно!
И тут Лина — черт ее дергает — Любовь свою Последнюю хоттабычевским именем почему-то называет, случайно-пьяно так называет, хоть ни единого Хоттабыча в мыслях нет, и быть не может, — Хоттабыч, он и в Африке Хоттабыч — да только Любовь Линина Последняя встает резко, в другую комнату уходит и слушать ничего не желает — и остается Лина в два часа ночи одна-одинешенька и заснуть не может, и жизнь не мила ей… — а в шесть на кухню идет по сигаретному запаху, отпущения греха просит — и все сначала, только — больнее: подушки цветные, одеяла пестрые…
И ненавидит Лина Анатолика за глянцевое его имя, а в полдень жмет на кнопку лифта.
Вечером же Хоттабыч тут как тут: о любви разглагольствует, домой к себе зовет. И Лина через пару дней к нему отчего-то едет, потому как до Последней Любви — как до Джомолунгмы, а перед тем, как с Хоттабычем лечь, грамм двести беленькой опрокидывает: ну невозможно ей с ним это — трезвой. И все Лине не так: и подушка душная, и одеяло кусачее, и размер не подходящий. И смотрит Лина то на обои, то на лоб хоттабычевский, и зло ее берет, как вспомнит, что в первый раз, в гости шедши, брел Анатолик с большим пакетом, а Лина возьми да и спроси: «Что там?», а он — мило так: «Тапочки, полотенце», — и как Лину от этого передернет!
