Когда всё кончилось - страница 91

Флигель Шмулика был пуст и заперт; Герц остановился. Какой-то прохожий указал ему на большой дом Зайденовских; он вошел в переднюю и осведомился о Миреле.

В столовой у Зайденовских лепили из теста пирожки с маком и делали медовые пряники. Вокруг длинного стола теснились домашние, детвора и женская родня. Всем надоедал маленький слюнявый мальчишка, то и дело запускавший ручонку в теплую медово-ореховую массу; старшие поминутно покрикивали на него:

— Фу ты дрянь! Чего пальцы облизываешь?

Герца встретила в передней служанка. Не зная, что сказать ему, она направилась в столовую. Тотчас же оттуда высыпала целая ватага; в небольшой передней стало тесно от людей. Сгорая от любопытства, обступили женщины незнакомца, который с трудом сдерживал улыбку.

Одной девице, пристально глядевшей на Герца, смерть хотелось узнать, кто он такой; она сообщила ему название гостиницы, где жила Миреле, и прибавила:

— Она занимает там две комнаты.

Другая доподлинно знала, что Миреле все время ждет чьего-то приезда. Ссылаясь на то, что Шмулик был в гостинице несколько дней тому назад и никак не мог добиться свидания с Миреле, она добавила:

— Миреле, кажется, не совсем здорова… Она уже несколько дней лежит в кровати…

Вдруг на пороге появилась сама свекровь, моргая близорукими глазами:

— Тише вы! Зачем тут все столпились?

Ей указали на незнакомца, справляющегося о Миреле.

Она подошла поближе и сначала долго глядела на Герца прищуренными глазами, а потом, протянув руку к маленькому сынку, опасливо отстранила его от незнакомого гостя, словно прикосновение этого человека таило в себе заразу. Сплюнув в сторону, словно при упоминании о дурной болезни, она процедила с миной человека, не имеющего со своим собеседником ничего общего:

— Ну да… там живет она… в гостинице…

Это произошло в один из морозных вьюжных дней незадолго до Нового года.

Вова Бурнес вошел в отцовскую столовую с красным от стужи лицом; он только что приехал с хутора и никак не мог сообразить, что происходит дома. Домашние толпились с расстроенными лицами вокруг гостя, принесшего какие-то вести, и прислушивались к его речам:

— Кончается реб Гедалья… Доктор сказал, что он здесь помочь уже не в силах… Приехала сестра из-за границы… А дочка… дочка, говорят, больна; должно быть, родные мужа прячут от нее телеграммы, которые посылаются отсюда чуть не каждый час…

Было тихо; сквозь двойные рамы молчаливо глядел серый зимний вечер; и оттого такая жуткая тоска вползала во все углы комнаты, и огромный черный буфет, окутанный унылыми тенями, с немой укоризной глядел на горестные лица окружающих.

— Небось целых два года измывались над ним, над реб Гедальей: а вот теперь лежит он на смертном одре, и мальчики из городской школы ходят читать псалмы за упокой его души.

Кто-то указал на толпу школьников, бредущих по улице, и все приникли к окнам.

У реб Гедальи горели слишком рано зажженные лампы, словно в доме уже лежал покойник; было невесело там; а по темной улице вдоль окон вереницею шагали школьники в рваных тулупчиках, увязая по колено в глубоком снегу; впереди шли два учителя, провожая детей в синагогу.

Вошел местный резник — человек, весьма популярный в городе; когда-то, после расторжения помолвки, он ходил к реб Гедалье, как доверенный Бурнесов. Он сказал:

— Иду теперь оттуда… Только что переписали завещание и разделили восемнадцать тысяч рублей прибыли, причитающейся от купцов из уездного города за участок большого кашперовского леса: двенадцать тысяч семьсот рублей пойдет на погашение долгов, а тысяча триста — в пользу общины.

Лицо у резника было унылое и озабоченное; у него был торжественный вид человека, отрешившегося от земной суеты, точно он только что совершил омовение, готовясь к некоему богоугодному делу.

Авроом-Мойше Бурнес, стоя возле него, курил одну папироску за другой; потом, отозвав гостя в кабинет, стал с ним советоваться:

— Как вы думаете, — пожалуй, следовало бы зайти теперь к реб Гедалье?

Вова, прошедший в кабинет вслед за отцом, прислушивался к разговору. Резник наморщил лоб: