Она вдруг вышла из комнаты, ушла к себе, быстро разделась, юркнула в кровать и потушила лампу.
Гитл потом несколько раз стучалась к ней и, наконец, с раздражением ворвалась в комнату:
— Это просто стыдно… Так никто не поступает… Попросту даже некрасиво так себя вести…
А она спокойно лежала в кровати и с оттенком недовольства возразила:
— С чего ты взяла, что некрасиво?
Она пыталась заснуть и не могла, потому что в доме долго еще стоял пьяный гул; столы и стулья были вынесены из столовой, и опять начались танцы. Ворочаясь беспрестанно с боку на бок, она досадовала сама на себя: «Все равно ведь из этого ничего не выйдет… До свадьбы дело так и не дойдет, а я вовсе не обязана думать об этом парне, который распевает в столовой отрывки из синагогальных молитв и вдобавок еще размахивает при этом руками, как кантор».
Родители жениха провели здесь еще одну бессонную ночь; до утра прошушукались они в гостиной с Гедальей и Гитл.
Было это в ночь с воскресенья на понедельник; никто почти в целом доме не смыкал глаз. Около четырех часов ночи Миреле разбудили и позвали в гостиную, где на низких стульях сидели все члены семьи. Взоры присутствующих устремились на нее, а мать жениха сказала:
— Ну, что ты скажешь по поводу того, что мы здесь порешили назначить свадьбу на первую субботу после Швуэс?
Миреле стояла перед ней и молчала. До той поры, думалось ей, еще далеко, и многое можно сделать, чтоб помешать свадьбе. Теперь ей хотелось только одного — чтобы Шмулик с родителями поскорее уехали отсюда, и она отвечала:
— Хорошо, пусть будет в первую субботу после Швуэс.
Она проспала все суетливое утро этого тусклого оттепельного дня; крепко спала и тогда, когда, после отъезда гостей, ранехонько утром покинувших дом, чистили и убирали опустевшие загрязнившиеся комнаты, и потом, когда все кругом уже блестело чистотой, всюду царила тишина, и реб Гедалья с кассиром уже уехали в уездный город, куда вызвал их телеграммой прибывший из-за границы зять кашперовского графа.
Когда она открыла глаза, кругом не было ни души. Не хотелось вспоминать о том, что с нею недавно произошло, и она снова закрыла глаза и задремала: «Все равно… Стоит ли думать обо всем этом?» И только одного хотелось: проспать бы так все свои годы, ничего не сознавая, забыв о себе…
Когда-то слышала она такой рассказ: отслуживший свой срок сильно измученный службою солдатик вернулся к отцу с матерью в глухой городок, лег там спать и проспал целую зиму. Когда он проснулся, было тепло — это был уже канун Пасхи; он лежал на дворе, среди груды перин и подушек, проветривавшихся на солнце; где-то поблизости пекли мацу, а дома у них мыли окна и скребли стены.
Когда Миреле снова открыла глаза в своей тихой комнате, было уже четыре часа дня. Тишина царила в соседних комнатах, и слышно было, как где-то возле кухни громко зевает выспавшаяся Гитл и кто-то рассказывает раввинше Либке о том, какое прекрасное впечатление произвели в городке родители жениха; потом вдруг, перебивая друг дружку, все соседки сразу принялись тараторить, спеша сообщить, что у акушерки Шац в деревне — неожиданный праздник.
Уже второй день гостит у нее ее приятель — известный еврейский поэт; учительница Поля нарочно ради этого приехала так рано на каникулы, а местный учитель древнееврейского языка Шабад два раза уже ходил к акушерке, чтоб познакомиться с ее гостем, но ни разу не застал его дома.
Все — и помолвка, и уговор насчет свадьбы, и ранний отъезд жениха — осталось далеко позади, казалось давно миновавшим. Просто не верилось, что Зайденовские уехали только нынче утром. Миреле видела в воображении, как поезд с семьей жениха проносится мимо безвестных уютных станций, шепчущих безмолвный привет от дальнего губернского города. И не верилось, что она действительно стала невестой Шмулика, что об этом знает весь город и что в доме Зайденовских в ближайшую субботу, когда все станут чокаться после застольной молитвы, будут пить и за ее здоровье.
Одеваясь, она подумала, что ей нужно теперь что-то предпринять: написать Шмулику, что из помолвки ничего не выйдет. Но как-то очень уж спокойно было у нее на душе, и такая приятная лень овладевала всем существом при мысли, что Шмулика уже здесь нет. Позевывая, улеглась она снова, соображая, что самое неприятное уже миновало и что отказать жениху она еще успеет.
