Репетировали тщательно, но быстро: не терпелось. Само собой получилось, что Клавка стала руководителем, как самая культурная. Она пела под Толькину балалайку, и у них здорово выходило. А Мишка с Алешкой потели сильней, чем у скирда. Они вдвоем сочиняли частушки. Дело это оказалось изматывающим вконец их силы. Особенно не поддавалась про Петрака.
Ой, дед Петрак,
Старый варнак,
Под тулупом валяется,
А телки…
И тут-то и были главные муки: во-первых, дед сторожил не одних телок, но и бычков, во-вторых, «телки сдыхают», не складно, «задыхаются» — складно, но неправильно. Как ни бились, оставили «задыхаются». Решили: пропоют быстро, не поймут. Главная-то мысль правильная. Ну и пляска… Мишка, тот кое-как болтал ногами, а Алешка — ни в какую. Он бы смог и лучше Мишки, но стеснялся и тыкал ногами в пол, что костылями. А частушки без пляски — пустое место.
Клавка показывала, выбивая дробь: гляди, как просто — доходила до истерики, хохотала, и от всего этого у него и вовсе деревенели ноги.
— Ты, Воронов, прочувствуй, с сознанием подойди к делу, — зажигал Толька. — Пойми, как это важно.
Алешка понимал, чувствовал, сознавал, а ноги деревенели. Решили, пусть пробегает круг, часто семеня ногами, как получится. Но это частушки, а как цыганскую пляску? Тут и Мишкина болтанка ни к чему. Тут нужны коленца с дробью и с потягом. Одолели и это. Просто Мишка будет усердно мотать ногами и бить каблуками. Алешка же — стоять на месте, хлопать в ладоши и топать ногой. Главное — здесь должна быть песня, залихватская, с присвистом. Песен должно быть две: «По горам, горам катался» и «Купил Яшка коняшку, а коняшка издохла». Мишка клялся, что знает припев по-цыгански и наплел какую-то тарабарщину-бессмыслицу. По-русски Мишка перевел так: «Сдохла, черт с ней. Украду другую». Посмеялись и решили: подойдет.
И вот пришло время выступать. Хлопот было! В последний момент вспомнили, что для цыганского танца нужны цветастые рубахи. Для Алешки взяли красную у Мирушникова — в молодости носил, а на Мишку Клавка срочно перешила свою цветастую кофту.
Первой выступала Клавка. Она вышла из-за ситцевой занавески и так громко объявила номер, что Мирушников схватился за уши: «Ну и горластая девка!» Контора-то маленькая, и шепотом услышит каждый, но Клавка делала, как в городе.
Толька ударил по струнам, и Клавка запела тихо, душевно;
Между двух дорог у перекрестка.
Где во ржи шумят перепела.
Лишь одна кудрявая березка
Поцелуи услышать мои могла.
Пела она про то, как провожала милого на фронт, как она его будет ждать и почтальон с письмом часто будет стучать ей в окно. Пела со слезой в голосе. Толька, почувствовал промах, заиграл торопливей.
Какая-то баба завсхлипывала, за ней другая, третья — это те, к кому никогда уже не постучится почтальон с письмом от милого.
Клавка допела. Была тишина, только шмыгали носы, всхлипывали, сморкались.
— Клавка! Еж твою рожь! Что ты бередишь болятки! Али веселей нет песен? — выкрикнул Мирушников, и Клавка хватанула разудалую «Вдоль по Питерской».
Повеселели. А когда появились Алешка с Мишкой, послышался смех:
— Во, кочеты!
Алешка был хоть в больших, но в сапогах, а Мишке не нашлось. Обут он был в солдатские ботинки. Толька кивнул и… грянули с Петрака.
Хохот, шутки.
А танцоры разошлись, дали трепака, прошлись каждый по своему кругу: Алешка, тяжело грохоча сапогами, а Мишка, брыкая большими ботинками на тонких ногах, как картофелинами, насаженными на хворостину, и встали рядом для новой частушки. Хвалили хороших, критиковали плохих. Прихватили одну военную:
В бой идем, в бой идем,
Сломим вражью силу.
Кол осиновый вобьем.
Гитлеру в могилу.
Потом Алешка читал агитационные стихи Маяковского. После привидевшегося ему во сне Блока он не захотел его читать.
…Чем крестить пуп,
Взял топор,
Наколол сажень дров
Аль — куб.
— Ишь как бога по морде! — И опять хохот.
Алешка, считай, еще не видел своих земляков такими веселыми. Он уже не стеснялся, выкладывал все, на что способен. Ему самому было весело, и он смеялся со всеми.
Пели цыганское, Мишка — по-девчоночьи визгливо, Алешка — баском; умылились под «цыганский припев» и Тольку с балалайкой упарили.
