Совесть есть, а на паровозах работать некому. Думал, в другом месте лучше. Вот вся сила налицо: женщины, дети-подростки, да калеки вроде Филата-возницы. И правда, стало совестно Волхову: шастаю по деревням, будто вор. Поморщился, представил будущий разговор с директором: слаб, скажет, Волхов, а еще офицер-фронтовик. Ладно. Здесь твердость не станет проявлять. В городе набирать — верный выход.
Во тьме послышался топот лошадей. Саидка и Митя, громко переговариваясь, подошли к костру. Саидка сел рядом с прадедом, и они заговорили по-своему. А Митя так и замер стоя. Это было так неожиданно — железнодорожник здесь, будто с ливнем с неба свалился.
— Ну, погуляли? — спросил Волхов у Мити.
— Какое гулянье, — ответил за Митю отец. — День работают, ночь табун пасут. Хлеба у нас кругом.
— Да-а, — неопределенно сказал Волхов и всем телом ощутил простор и мощь земли, облаченной во тьму. А на могучей земле должны быть могучие работники. А эти, у звездочки-костра, — засыхающие корни да жидкие побеги. И нет ствола. — Сенокос-то удается?
— Удается, — устало махнула рукой Полина. — До белых мух, может, накосим. Да хлебов две тыщи гектаров убирать, да дворы ладить. — Она подправила костер — искры жгутом закружились вверху, смешивались со звездами, гасли. Вздохнула, подперла щеку рукой, продолжала раздумчиво: — Все на что-то надеемся: вот проснусь завтра, и все изменится, легче станет. А надежда правдашняя сбудется, когда они возрастут, — кивнула на ребятишек. «Надежда» сидела тихая, без баловства, терпеливо ждала ужин.
— Тихо у нас теперь, — как бы оправдывалась Полина. — А бывало, в таку пору песняка задавать учнут, пляску. Далеко по степи голоса уносились: работала и гуляла силушка. Осиротела степь теперь.
Вскрикнула перепелка, где-то далеко заржал жеребенок. И тишина. Да такая, что кажется, слышишь свою душу. Волхов представил, как один за другим затихали навсегда голоса той «силушки».
«Вот, вот, — думал он, — нам нужны рабочие. И поехал в деревню набирать. И наберем, если прыткость проявить. В войну для деревни брони не было — все отдала. И теперь незащищенная. Нашли бездонный кладезь».
И досада росла к себе, и неприязнь.
— Нет, не зря, — подумал он вслух.
— Что не зря? — вывел из раздумья Митин отец.
— Не зря они смолкли. И степь не осиротела. Правда, парнишка? — обратился Волхов к Мите.
— Это верно: жизнь не лошадь — арканом не удержишь. Она хоть что своротит, — соглашались люди.
А Митя почувствовал, что краснеет. Он понимал: на него намекают, как на будущее этой земли. Но, увидев железнодорожника, опять затосковал. Не хотелось огорчать людей, но слабость может погубить. Мите казалось, что разговор о тяжести жизни для того велся, чтобы оковать его, Митю, цепями совести и оставить здесь на всю жизнь. Теперь хотелось протестовать, идти наперекор всем в жалостливой злобе.
— А я уеду, — сказал отчаянно. И потому, что все обратили внимание на него, но никто не возражал ему, взвинтился. — Нашли хозяина степи с четырьмя классами. Что я, дикарь-кочевник? Уеду, и все.
— Бог с тобой, Митя, да кто ж тебя держит? — с укором сказала Полина. — Или не для вас, детей наших, живем? Не такое выдюжили и еще выдюжим. Вой и человек не для баловства, поди, к нам. Езжай с ним.
Волхов растерялся от проницательности Полины.
— В общем-то набираю ребят… Но к вам я попутно. От вас мне никого не надо.
— Вот и славно! — воскликнула Марья Полозова и Мите: — Что ж ты удумал! А мы — хоть разорвись. Эдак и Саидка за тобой…
— Я — нет. — У Саидки злая усмешка. — Митя плохой человек, ему везде будет плохо. — Он вызывающе оскорблял Митю, желая сломить Митину настойчивость. — А я хочу жить здесь, — махнул рукой во тьму.
И тут будто телега заскрипела.
— В городе людей, как муравьев в муравейнике, — заговорил Салим Батырыч. — Пусть муравей бежит в муравейник. Но орлы над городом не летают и не садятся отдыхать на крыши, — высокопарно закончил он. Салим Батырыч смотрел на этот спор с какой-то своей высоты. Где есть кому работать, где некому — это, по его понятиям, мелочи в сравнении с человеческой судьбой.
