Когда улетают журавли - страница 38

— Иди сюда, малыш, — позвал Раздолинский. — Гляжу, гляжу, насилу узнал тебя. Ну дай руку. Большой ты стал.

Глаза-то какие, глаза! Меня всегда или манили глаза, тянули в себя, как весенняя степь, или пугали, как ночная роща. Что во тьме его круглых, что? И как-то неприятно мне стало. Будто вот знаю я, что кто-то скрытный разглядывает меня, и от этого страшно, если знаешь, что разглядывает, а ты не видишь — откуда.

— Стихи я тете Матрене отдавал.

— Ну и ладно. Хорошо тебе тут?

— Да… — Я не знал, что ответить: хорошо или как — я не знал другого.

— Идти надо, — сказал я, — а то дядя Максим заругается. А ты ложись в балагане, поспи. Там прохладно.

Копнить мы пошли с утра, потому что на западе заклубились густые крепкие облака с синими проемами дождевого скопа. Часа через два так прижарило, что кажется, солнце и сверху, и снизу жгло, а к сену так не подступиться — валит от него зной с духотой, аж в висках стучит. Но и запад морочил: ворочалось там что-то и ворчало, как недовольный дядя Максим.

Мы работали с Петькой Занозовым и ждали тучи — прохладней будет, а коль ливанет, так выспимся вволю.

— Вон, — сказал Петька, — Раздолинский идет.

Раздолинский обходил рассыпавшихся по кошенине людей, то у одного задержится, то у другого, дольше всего пробыл около зачатой скирды, постоял около Лиды, что рядом с нами копнила с Верой Поповой, и направился к нам.

— Дай-ка.

Он взял вилы у Петьки, а тот и рад — упал в тень под копну. Свили мы с ним неприглядную копешку — сено совал Раздолинский ширком, неумело — отошел, любуясь своей работой.

— Ну как?

— Пойдет, — сказал я. — Куда она денется?

Раздолинский воткнул вилы в землю, положил мне руку на плечо, как тогда, давно-давно.

— Вот и все: идти мне надо, Сережа.

— Чего скоро? Гроза будет. В балагане хорошо в грозу.

— Вот ты такой же. А мне сегодня совсем уезжать. Завидую тебе.

— Николая Иваныча видел? — спросил я.

— Видел.

Стояли, молчали. «Неужели, — думал я, — так вот и уйдет? Был — не был. Ведь не труха сенная, что разносит ветер, прошлое наше, степь с колками, все мы. Приехал будто кресалом ударил по кремню короткой встречей — только искры без огня».

Раздолинский слабо обнял меня, ткнул жесткими губами в лоб. Всегда сухие его глаза и вовсе потемнели, как чернозем после дождя.

— Пойду я, малыш, прости, — сказал он корявым голосом и быстро зашагал опять напрямик к пересыхающему болоту.

Тучи мощнели, косматились, молнии попыхивали, и гром уже не ворчал, а ругался. Я смотрел вслед Раздолинскому и думал почему-то уже не о нем, а о себе: «Неужели и у меня когда-нибудь так будет?» Я ничего еще не знал о своем будущем, но тревога за себя во мне росла-росла, как туча, и то тяжелела эта тревога мраком, то разрывалась ярким жгучим светом.